Удивительный монгол

Вообще-то я уверен, что Tax не только знал, что я находился около табуна, но ко времени моего отъезда уже относился к моему тайному присутствию совсем не враждебно. Поэтому-то я и испытываю к нему такую привязанность. Он был единственный во всем табуне умный конь, который заметил мое присутствие, и в конце той весны он привычно косился в моем направлении, скаля зубы и приветствуя меня «шепотом травы». А может, это было предупреждение, чтобы я держался подальше? Не знаю.

До свидания.

Твой новый друг

Барьют Минга.

Здравствуй, Китти Джемисон!

Я продолжу свой рассказ о том, как ловили Таха, который сейчас уже, наверное, с вами. Я уверен, что он тоскует о своей дикой жизни в наших горах и, должно быть, грустит из-за того, что его увезли так далеко от дома.

Я остановился на том, что должен был вернуться в школу, и ты, конечно, представляешь, что я все время думал о Тахе и беспокоился за него: и за дикий табун, о котором еще никто не знал. Я был уверен, что храню самый большой секрет в мире. Учительница говорила, что я хожу какой-то рассеянный, и была права — я все время думал только о лошадях в горах. Потом меня наказали за то, что я не выучил урок по истории, и моя тетя заставила меня извиниться перед учительницей за мою леность и сказала, что это несправедливо по отношению к учительнице, если я не интересуюсь предметом, который она преподает. Как я могу стать культурным человеком, если не буду знать историю!

Казалось, прошли годы, прежде чем настало лето. Когда я прилетел домой на вертолете, который привез в наш колхоз агрономов, отец сказал мне, чтобы я больше не гонял табун в горы, потому что лошади могут отбиться и потеряться или попасть в скрытые травой ловушки, которых много на склонах.

— Хорошо, отец, — сказал я. — Но можно мне съездить туда на Бэте поискать белохвостых орлов?

— Только когда табун будет в безопасности и в открытой степи, — разрешил он.

Я стал пригонять табун поближе к горам. Потом оставлял лошадей в открытом месте, а сам на Бэте спешил в длинное ущелье, отъезжая каждый день все дальше и дальше, пока наконец я снова не нашел дикий табун. Лошади отдыхали на очень крутом травянистом склоне, и среди них я сразу же узнал Таха, потому что он ни минуты не стоял спокойно, тряс головой и размахивал хвостом. Он так же по-особенному поднимал голову, нюхая ветер, как охотничья собака.

В течение месяца я каждый день видел, как Tax пытался обратить на себя внимание некоторых лошадей и как более старые из них, даже кобылы, нападали на него. Но все равно Tax постепенно начал выигрывать схватки, и к середине лета с ним ходили уже три или четыре кобылицы, хотя он был еще слишком молод, чтобы стать их мужем.

Наконец в тот день, когда со мной произошел несчастный случай, в результате которого и был обнаружен дикий табун, я видел, как вожак табуна хотел раз и навсегда поставить Таха на место. Они оба мирно паслись недалеко друг от друга, когда к ним подошла молодая кобылица, игриво помахивая хвостом.

Вдруг старый жеребец с яростью набросился на нее, кусая за бока. Потом он накинулся на Таха, и не успел Tax понять, что происходит, как старый жеребец ухватил его зубами и неожиданным, сильным рывком повалил с ног. Это было очень опасно для Таха.

— Вставай! — крикнул я. Я прятался около небольшой пещеры, а Бэт позади меня жевал траву, которую я нарвал для него.

Tax пытался вскочить, но старый жеребец, кусаясь, сбивал его копытами каждый раз, как только он пытался подняться, и я слышал, как Tax выл от боли.

— Если ты не встанешь, он убьет тебя! — снова крикнул я.

Но старый жеребец стоял над Тахом и бил его передними ногами, a Tax пытался укусить его.

На это было страшно смотреть, потому что старый жеребец не давал ему подняться. Если ты знакома с лошадьми, Китти, то ты знаешь, как трудно им встать, когда они лежат на боку. Сначала им нужно стать на колени, иначе им не поднять своего тела. Но даже когда лошадь на коленях, ее легко снова повалить, и старый жеребец просто ждал, а потом, кусаясь и лягая, сбивал Таха, когда тот становился на колени.

Положение было безнадежным, и я знал, что Таху придет конец, если я чего-нибудь не придумаю. Тогда я вскочил и побежал вниз по крутому склону, крича изо всех сил: «У-у-у! У-у-у! У-у-у!»

Сначала они не обратили на меня никакого внимания, хотя весь остальной табун немедленно умчался. Потом меня заметил Tax, оскалил зубы и издал тонкий пронзительный крик — предупреждение об опасности, хотя и лежал на земле. Но старый жеребец все еще не слышал и не видел меня, и я догадался, что хотя он очень сильный, злой и хитрый, но уже начал слепнуть и глохнуть и поэтому стал для табуна плохой защитой. Если он уже не может заметить опасность, табуну придется найти другого вожака, который бы смотрел за ним. Поэтому-то Tax и пытался взять руководство на себя.

Наконец старый жеребец заметил меня. Теперь я понимаю, что поступил глупо, ведь они оба могли напасть на меня, когда я достаточно приблизился, но я думал только о Тахе, которому теперь удалось подняться, потому что старый жеребец повернулся ко мне.

Не знаю, что случилось бы потом, но в этот момент я неожиданно свалился в глубокую яму, заросшую сверху высокой солоноватой травой. Обычно я бываю очень осторожен с такими ловушками и, если бы я не беспокоился за Таха, то не попал бы в нее. А упал я очень неудачно. Когда я пришел в себя, я лежал на спине, а надо мной была звездная темная монгольская ночь с ее мягким шуршанием, потрескиваниями, загадочными, едва слышными осторожными шорохами, какими-то попискиваниями и посвистываниями и так далее. А вокруг меня ничего, кроме высоких стенок глубокой ямы.

Я попробовал пошевелиться, но был так слаб, и у меня так болели голова и спина, что не мог ничего делать, кроме как лежать без движения. Я понял, что пробыл без сознания довольно долгое время, и вспомнил стихотворение английского поэта Р. Киплинга, которое мы учили в школе: «Коль ты не потеряешь головы, когда кругом все в панике мятутся…»

Я пытался не потерять головы, хотя вокруг меня никто в панике не метался, и подумал, где может быть Бэт. Я надеялся, что он прибежал домой и все теперь ищут меня, но я так далеко забрался в горы, что найти меня будет совсем непросто, особенно на этом крутом склоне и в этой глубокой яме. Она была так глубока, что самому из нее никогда не выбраться.

— А если они найдут меня, то, конечно, обнаружат и дикий табун, — сказал я себе.

Это меня, конечно, огорчило, хотя я очень хотел, чтобы меня нашли.

Но здесь я вынужден прерваться, потому что моя тетя говорит, что у нее устали глаза и что скоро ей, наверное, придется носить очки, так как очень трудно долго писать при свете керосиновой лампы. Мы все еще находимся на летнем пастбище, а сюда электричество не привезешь, ведь верно? Но когда-нибудь электричество будет и здесь, я уверен. Поэтому я пока заканчиваю и о том, как поймали Таха, расскажу в следующем письме.

До свидания.

Твой новый друг

Барьют Минга.

Здравствуй, Китти!

Итак, я сидел в глубокой яме, размышляя, как бы выбраться. Спасла меня чистая случайность.

Наступил рассвет. От росы я промок и стал мерзнуть, к тому же почувствовал, что голоден. Я прождал целый день, ночь и следующий день, пока мой старший брат Инж наконец не нашел меня.

Его послали на поиски (отец и мои дяди искали в другом месте), и он ехал по следам лошадей весь день, не зная, чьи это лошади.

Сначала он думал что лошади из нашего табуна, и поэтому поехал по их следам. Но еще до того, как он нашел меня (а он знал, что я где-то в горах), он догадался, что в долине есть другие лошади. А раз другие — значит, дикие, сомнений тут не могло быть.

Потом Инж рассказывал, что разволновался и почти забыл про меня. Он, как и я, никогда не видел диких лошадей, но так же, как и я, знал, что границу своей территории они помечают навозом, и стал искать эту границу. Он медленно и осторожно пробирался по склону, когда неожиданно увидел облачка пыли от горстей земли, которые я бросал время от времени из своей ямы.