Страница 65 из 100
— Павлик желает знать, правда ли, что дядя Алик влюблен в маму или что мама влюблена в дядю Алика.
Он так говорил об этом, будто сама постановка вопроса должна была рассмешить присутствующих.
— Вечно ты со своими глупостями, — вспылила Лариса.
Все-таки Романовского отправили на пенсию. «Железная пятерка» не прощала обид. Насколько мне известно, Базанов не вступился за Валентина Петровича. Кто был для него Романовский? Чудак, фантазер, новый сосед по дому, автор бредовой теории «внутренних напряжений».
— Алик, — спросила Светлана, — куда мы его поместим?
— Давай сюда.
Между фотографиями институтских стариков и новых молодых как раз оставалось свободное место.
XVIII
Через несколько дней после совместного с Романовским чаепития у Базановых позвонил Капустин:
— Не знаешь, куда Витька пропал? На работе никто не подходит, дома тоже не могу поймать. Его благоверная меня не жалует. Нет его! — и трубку бросает.
— Он в Новосибирск улетел. В командировку.
— Надолго?
— Кажется, дней на десять.
Капустин покряхтел, посопел в трубку, потом произнес разочарованно:
— Тогда хоть ты приезжай.
— Что-нибудь стряслось?
Капустин только хмыкнул в ответ. Я почувствовал себя задетым.
— Ладно, как-нибудь.
— Не как-нибудь, а сегодня. Сейчас. Буду ждать в мастерской.
Создан новый шедевр, — решил я. — Капустину не терпится показать избранному кругу зрителей. За неимением таковых сгодится и Алик Телешев. Сукин сын, — думал я. — Кто познакомил тебя с Базановым?
Дверь мастерской долго никто не открывал. Наконец раздались ухающие по деревянным мосткам шаги, щелкнул замок, на пороге возник Капустин. Он кривил губы в усмешке, подтягивая штаны.
— Черт, так и знал, что именно сейчас позвонишь. Стоило только в сортир пойти. Садись вот, читай.
Он протянул рассыпающиеся листы, которые некогда были книгой.
— Завтра должен вернуть. Витьке хотел показать, но раз его нет, читай ты. Потом перескажешь.
— Сам не можешь?
— Читай, читай, — усмехнулся он.
Книга оказалась старинная, без начала и конца. Странная смесь «правдивых историй» и наукообразного трактата, посвященного истории открытия загадочного «чешуйчатого» вещества, обладающего магическими свойствами. Уцелевший текст начинался словами «пошел Фарлаф на Карпово болото», я запомнил их в связи с новой капустинской скульптурой «Фарлаф на Карповом болоте».
В отличие от раннего «Икара», лицо Фарлафа было тщательно вылеплено из глины и чем-то походило на «Портрет доктора химических наук, профессора В. А. Базанова», но только сильно уменьшенный. Между прочим, почти все аллегорические мужские персонажи капустинских скульптур напоминали Витю. Фарлаф стоял по колено в болотной жиже, держа в пригоршне добытые с превеликим трудом чудотворные «чешуйки», о которых говорилось в книге. Они могли вылечить любое заболевание, дать женщине способность рожать четырех детей в год, а мужчине — необыкновенную силу, спасти народ от моровой язвы, воскресить тех, кто умер, но не погребен. Только Фарлафу ничем не могли помочь, и его постепенно засасывала болотная топь.
— Ну, Ваня, — сказал я, перелистав страницы, — из-за какой-то книжки заставил меня ехать через всю Москву.
— Ты почитай, почитай, ученый человек, — тряс головой Капустин.
— Сегодня ведь не первое апреля.
— Семнадцатое мая, — взглянул Капустин на календарь.
За историей Фарлафа следовал рассказ о простодушном, отважном Ионе. Безымянный автор подробно описал трудности, встречающиеся на его пути, все искушения и беды, само преодоление которых стоило дороже любых волшебных чешуек, необходимых бедному Ионе лишь затем, чтобы разбогатеть и жениться на царской дочке.
— Вот она, ваша химия. Вся как есть тут.
Капустин улыбался и, довольный, поглаживал бороду.
— Не знаешь, что с Витькой? Неприятности опять? Заходил тут как-то, жаловался. Это ведь ясно, — тянул чай из блюдца Капустин. — Меня тоже не понимают. Ругают — не понимают, хвалят — не понимают. Что привычно, то замечают, а до остального никому дела нет. Времени у людей не хватает, чтобы подумать. Все несутся куда-то, спешат. У вас-то, поди, все определеннее. Хоть что-то доказать можно.
— У нас можно доказать почти все.
Базанов в Новосибирске, в Академгородке. На обороте фотографии надпись: «Под сигмой Академгородка». Новосибирская сигма — символ единения науки и практики, человека и природы, всех людей. Обидевший в лесу белку в двадцать четыре часа лишается прав гражданства. Белку нельзя обидеть. Каково узнать такое Базанову? Он теперь — как чувствительная мимоза, реагирует на малейшее внешнее раздражение. Как узник концлагеря, выпущенный на свободу. Или обреченный больной. И вся его вальяжность — только сверху, а внутри — сплошной комок нервов.
Январев ему как-то сказал:
— Сам виноват, что до такой степени обострил отношения с Максимом Брониславовичем. Вспомни, как разговаривал с ним.
— Хорошо еще, что вообще мог тогда разговаривать, — пошутил Базанов. — Тяжел оказался медведь. Так навалился, что не продохнуть. А на вид такой щупленький старикашка.
Профессор хорохорится. Профессор изображает из себя супермена. Улыбается в объектив: чи-и-и-з!
Хроника событий. Как говорится, этапы большого пути.
Пламенное выступление Романовского:
— Пусть чувствуют себя посрамленными те, кто не верил в «термодинамическую химию»!
Старая власть уже ощущает неустойчивость своего положения. Стучит часовой механизм адской машины. «Железная пятерка» готовится к боевым действиям. Базанов дописывает докторскую диссертацию. Разумеется, об этом не знает никто в институте, кроме Рыбочкина. Но события грядут — это чувствуют все. Нужно к чему-то готовиться, что-то предпринимать, иначе волна сметет подчистую.
Самое старое, слабое и потому уязвимое звено — начальник отдела № 2 Станислав Ксенофонтович Кривонищенко. Несмотря на то, что по своему влиянию и весу он — второй после Френовского человек. Или благодаря как раз этому обстоятельству. Деваться некуда. Необходимо чем-то жертвовать, что-то менять, разряжать обстановку. Если потом что случится (а ведь непременно случится!), спросит кто (обязательно спросит!): вы-то куда смотрели, товарищи, какие меры принимали? — чтобы можно было ответить: вперед смотрели, в самую точку, и меры принимали соответствующие. Прежде всего определенные перемены выгодны Максиму Брониславовичу Френовскому. Что, если и новый начальник отдела станет поддерживать его? О какой предвзятости можно тогда говорить?
И наступает день, когда новое время (до чего быстро стирается позолота, и как утомительно долго служит свиная кожа) говорит устами самого Станислава Ксенофонтовича такие высокосознательные слова:
— Пора молодежи уступать место. Пусть молодежь поработает. Дорогу молодежи!
И все в таком духе. Формулировки шлифуются, высокосознательные слова доверительно сообщаются каждому, кто является на прием к Станиславу Ксенофонтовичу. В разыгрываемом спектакле они играют двоякую роль. Примерно ту же, что и заводское письмо в руках у Френовского с отказом осваивать установку, и роль пистолета, врученного арестованному офицеру былых времен: лучше почетное самоубийство, нежели позорное разбирательство. Словом, Станислава Ксенофонтовича как бы не смещают вовсе — он уходит сам, добровольно, исполненный сознания с честью выполненного долга.
Новым начальником отдела становится Январев, однокашник Базанова. Тем более важное обстоятельство, что на первых порах Январев всецело находится под влиянием, быть может, даже обаянием Френовского. Тот сразу его приручает, заставляет подчиниться. Стратегия Френовского на первых порах вполне оправдывает себя. Январев — его кандидатура, хотя мало кто об этом догадывается. Максим Брониславович открыто грустит, потеряв боевого соратника. Новый начальник поддакивает каждому слову теневого премьера, тогда как видимость их отношений не оставляет желать лучшего.