Страница 61 из 100
— Нет, — заулыбалась красотка. — Просто мы с Сашей остались у Коли. У него большая квартира. Ну вот. Почему, кричит, дома не ночевала? Я ей: ты-то всегда дома ночуешь? Она и заткнулась.
Они знали, что я слышу. Одна из них работает в моем секторе. Я был для них тумбой, письменным столом, вытяжным шкафом. Отвратительное ощущение. На целый день был выбит из колеи. Что делать? Либо я должен бросить все и заняться воспитанием девчонки, не отпуская ее от себя ни на шаг, либо гнать в шею. Кроме нее у меня еще восемь сотрудников. Душеспасительные беседы не помогают. Выгнать тоже не могу: найти людей сейчас сложно. Отберут ставку, и кого тогда посылать на стройку, в колхоз, на овощебазу?
Иногда становится страшно. На фоне разговоров капустинских приятелей-бородачей о засилии ученых-рационалистов, губителей природы и человеческих душ, расцветают дети-цветы, и я с опаской жду, чем кончится это вселенское озеленение.
Мне приснился странный сон. Откуда-то сверху, с воздуха, с большого расстояния я фотографировал наш институт. Почему-то в поперечном разрезе.
Лабиринты лестниц, коридоров, комнат, и в них — как горох или шарики в детском настольном бильярде — люди. Чей-то палец сжимает пружину, отпускает, и бегут горошины по игральному полю. Встретив препятствие, шарик, устремившийся к пятисоточковой лунке, отскакивает в сторону, к самому борту, и медленно, вхолостую, скатывается вниз. Кто-то занимает лунки в пятьдесят, сто, двести очков. Стукнувшись о шпенек, шарик изменяет траекторию и оказывается в одной из наиболее высокооплачиваемых лунок. Но все это видимость, обман. Сжимающий пружину палец метил не в эти лунки, и совсем не важно, кто их займет. Он целил в главную, нижнюю, ничем внешне не примечательную, окруженную хитроумной системой защиты лунку, которая сто́ит всей игры. Он будет пытаться снова и снова, и опять бо́льшая часть шариков промечется по полю впустую, ударяясь о всевозможные препятствия, а меньшая займет затейливо разукрашенные углубления различного достоинства. Лишь единственный шарик в назначенный срок попадет куда надо и решит исход всей игры.
В праздники, когда подряд выдалось четыре свободных дня, забавы ради я занялся фотомонтажом. У меня скопилось огромное количество пробных фотографий. Жалко было выбрасывать.
Разумеется, я не собирался помещать Базанова в какой-нибудь немыслимой виньетке наподобие директора школы, рядом — соратников-учителей, а ниже — многочисленных учеников в виде небольших овальных изображений. Тем более, что учеников почти не было.
Поскольку с каждого кадра я делал несколько разных отпечатков, то мог теперь свободно вырезать и подгонять друг к другу произвольной формы фигуры, наклеивая их на ватман. Если образовывались щель или разрыв, я вырезал из отходов кусок нужного размера (обычно с размытым или неясным изображением) и заделывал пробел. Первые два дня возился один (жена занималась хозяйством), потом и она заразилась — взялась помогать мне.
Я говорил:
— Светлана, милая, отдохни.
— Мне нужно больше двигаться, — отвечала она.
Мы трудились с утра до вечера, вырезали, клеили, сдирали неудачные фотографии, вновь клеили. Никогда раньше я не увлекался фотоколлажем, да и теперь испытываю к нему как к техническому приему предубеждение. Но в той забаве мне чудился какой-то особый смысл. Возвращаясь к прошлому, я острее ощущал счастье настоящего. Комментируя отдельные фотографии, всматриваясь в любимое лицо жены, я с удивлением обнаруживал, что многое было для нее внове, хотя, казалось, за год совместной жизни мы узнали все не только друг о друге, но и о наших друзьях, сослуживцах, знакомых и родственниках.
У меня не было определенного замысла. И никакой особой причины затевать все это тоже не было, если не считать причиной новое счастье и тепло дома, пришедшее на смену холодным дням одиночества.
Я начал со второстепенных фигур, поместив начальника лаборатории № 35 Льва Меткина из валеевского отдела рядом с начальником 27-й лаборатории Крепышевым. Эту пару с волевыми, сильными лицами удачно соединила вклеенная фотография первого варианта новой очистительной установки. (В своей диссертации Игорь Рыбочкин поместил фотографию другой, более поздней конструкции, а эта так и осталась у меня.) Струйка дыма, поднимающаяся от сигареты, которую держит у самых губ бывший саратовец Лева Меткин, уплывая за кадр, как бы поглощается установкой, и Крепышев на другом ее конце уже дышит свежим, профильтрованным, идеально очищенным воздухом, почти таким, каким дышал в далекой своей провинции, где родился и вырос. Выражение узкого, резко очерченного Левиного лица, его прищуренные глаза (причиной тому то ли дым, то ли свет из окна), как и на фотографиях Рыбочкина, вызывает в памяти образ «стального солдата», но только Рыбочкин неизменно смотрит куда-то вбок, на колбу или под тягу, тогда как жесткий, немигающий Левин взгляд устремлен прямо в объектив. Широкоскулый, развалившийся на стуле Крепышев — своей комплекцией под стать Базанову, каким тот выглядит на маленькой фотографии из личного дела, позаимствованной мной в нашем отделе кадров.
Жаль только, что нет фотографий Меткина и Крепышева пяти-десятилетней давности. Тогда они были такими незаметными в институте мальчиками. Их словно бы и не существовало вовсе до той поры, пока не разразился скандал из-за самовольной командировки Рыбочкина. Гарышев, Крепышев и Лева Меткин появились на арене, когда Максим Брониславович понял, что без пополнения своего войска ему с Базановым не совладать.
С первыми двумя было ясно. В один прекрасный день Гарышева и Крепышева вызвал к себе начальник отдела Станислав Ксенофонтович Кривонищенко. Максим Брониславович при сей беседе присутствовал, как всегда скромно примостившись подле необозримых размеров стола начальника. В течение нескольких минут Станислав Ксенофонтович, пожалуй даже не вникнув как следует в суть происходящего, мямлил нечто расплывчатое насчет того, что давно, мол, пора выдвигать молодежь, доверять ей ответственные участки работы, а затем с видимым облегчением передал слово Максиму Брониславовичу. В свойственной ему сжатой, деловой манере Френовский поведал о том интересном направлении, которое ведется в его лаборатории. (Молодежь, как и весь институт, живо интересовалась вестями с полей сражений, но премьера теневого правительства она выслушала с таким неослабным, почтительным вниманием, будто и ведать не ведала ни о Базанове, ни о том, чем он занимается.) Суть предложения Максима Брониславовича сводилась к следующему. Пусть молодые люди возьмут на себя часть работы, с которой попросту не справляется лаборатория № 29 (то есть лаборатория Френовского, и группа Базанова в частности). Пусть подумают и дадут свои предложения — желательно в направлении разработки новых очистительных систем. Станислав Ксенофонтович в ходе предварительного обсуждения (почтительная улыбка в сторону Станислава Ксенофонтовича) любезно согласился похлопотать в дирекции об открытии долгосрочной, хорошо финансируемой комплексной темы. С начальниками лабораторий все улажено и оговорено. (С ними и оговаривать было нечего. Их просто поставили в известность. Послушные были начальники, царствие им небесное!)
Потом отдельно пригласили Леву Меткина вместе с начальником его отдела, игравшим далеко не первую скрипку в слаженном оркестре Максима Брониславовича Френовского. (Первую скрипку играл Станислав Ксенофонтович, которого за глаза Максим Брониславович ласково называл Стасиком. Отсюда, я думаю, пошло и ласковое прозвище Максик, введенное в обиход базановцами.) Разговор повторился во всех подробностях, будто был записан на магнитофонную ленту.
Таким образом, в новой боевой операции, которую условно можно назвать «козлодрание», главная роль отводилась базановским сверстникам, представителям «новой волны» — молодого в те годы поколения исследователей. Лева Меткин удачно дополнял компанию Крепышева и Гарышева, ибо без него собеседование в кабинете Стасика слишком бы походило на внутриотдельский заговор.