Страница 39 из 100
— Ну что?
Достала новую сигарету из пачки. Я зажег спичку. Рука не дрожала. Все было пусто внутри.
— Прости меня.
Она подавилась дымом, закашлялась.
— Думала, это меня спасет, защитит. Не получилось. — Она жестом предупредила мое движение, устремленное к ней. — Ну и хорошо. Для нас двоих лучше. Даже отомстить не могу, — сказала она тихо, будто была одна в комнате, и я заметил горькие складки в уголках ее губ.
— За ту девицу, что пришла тогда с нами?
— И за нее тоже. Ох, как много их, этих девиц.
Она продолжала смотреть в точку перед собой, отвела волосы со лба, и некоторое время мы просидели молча. Нужно было встать и уйти, но вместо этого мне взбрело в голову сказать:
— Значит, я не нравлюсь тебе.
— Разве в этом дело! — она загородила лицо, как бы для того только, чтобы скрыть смущенную улыбку.
— Будь у меня такая жена, я бы носил ее на руках.
— Ты женат?
— Разошелся.
— Скоро Павлик проснется. Ты правда будешь его снимать?
Сколько раз приходил я потом в их дом со своей старенькой «лейкой»! Снимал Павлика, ее, их вдвоем. С ничем не объяснимым упорством и постоянством приходил, снимал, уходил. Павлик-крошка. Павлик-мальчик. Павлик-школьник. Безуспешно добивался ее несколько лет. Потом смирился, однако снимать приходил по-прежнему — раз или два в году.
То, чего я так поначалу боялся, случилось: мы стали друзьями. Она поверяла мне свои горести, жаловалась, советовалась. По-прежнему любила Базанова, а он по-прежнему ей изменял.
Как-то разоткровенничалась:
— Знаешь, Алик, иногда бывают такие плохие дни, когда очень хочется влюбиться, потерять голову. Но не получается. Меня хватает на полчаса. Все хорошо, сидим, разговариваем, а потом вдруг — фьють! — и он, мой собеседник, становится таким маленьким, как если бинокль перевернуть. И что-то он там говорит, старается, а мне уже невыносимо скучно. Не слышу, не слушаю. С Витей никогда не бывает такого. Можем вместе пробыть неразлучно день, месяц, десять лет…
С годами она совсем не менялась: все такая же юная, красивая, стройная. Даже когда у них родился второй ребенок — девочка.
Я очень жалел Ларису. Любовь перешла в жалость. Ведь должна же она во что-то переходить.
На мое категорическое: «Он не имеет права так мучить тебя» — она однажды ответила: «Я счастлива с ним».
Их невозможно было понять. Ненормальные или сделанные из какого-то особого теста люди.
Если Лариса заболевала, он сходил с ума, ездил на рынок, покупал цветы, стоял в очередях, доставал какие-то экзотические лекарства. Когда выздоравливала — заводил очередную интрижку. Или Базанова просто не хватало на постоянную, большую любовь, какая выпала на его долю? Эта любовь требовала от него невозможного — гораздо больше, чем он был в состоянии ей дать. Или, пытаясь ослабить груз счастья, он так же спасался, движимый инстинктом самосохранения, как попробовала однажды спастись Лариса, предприняв неудачную попытку изменить мужу?
Волею обстоятельств Базанов весь оказался в деле, в своих научных фантазиях и теориях, в обнаруженном им эффекте, в борьбе с Френовским, и чувство вины перед той, которую он «любил больше жизни», в силу какой-то парадоксальной логики, бросало этого неуемного человека в объятия случайных женщин. Будто он пытался избавиться от этого чувства, усугубляя его. Вполне возможно, что, не начнись истощающая последние силы, бессмысленная, многолетняя война с Френовским, Виктор не припадал бы с бездумной поспешностью к таким более чем сомнительным в целебном отношении источникам.
По существу, он был очень цельным человеком, постоянным в своих увлечениях. Просто ему слишком повезло с женой, работой, с победой над сильным противником, с талантом, дарованным судьбой. Слишком много всего, достойного его недюжинных сил, встретилось на его пути, и он не смог, не имел возможности сделать разумный выбор. Его не хватило на все.
V
От красного света устают, потом начинают болеть глаза. В ванной комнате душно и жарко. Груды мокрых обрезков — пробных отпечатков. Когда переваливает за полночь, то особенно раздражает это шлепанье мокрого о мокрое, бумаги о бумагу. За четыре часа раковина обросла фотографической тиной, какими-то отвратительными существами полуживотного происхождения. Чередование черного и белого усиливает ощущение грязи, кладбища, сплошь состоящего из фотофрагментов. Человеческие лица, деревья, дома, застолья, чьи-то улыбки, наклоны корпуса, уши, глаза, куски глины, мрамора, чего-то неясного, размытого, тревожащего своей непонятностью, неохватностью.
Три пленки целиком посвящены теме: Базанов — Капустин — мастерская Капустина. Известный скульптор Капустин — известный ученый Базанов. Может быть, даже великий. Скорее всего, так и есть, хотя «великий» — слишком уж подозрительное слово в отношении сверстника, которого знаешь много лет и видел, что называется, в разных видах. Голое, фальшивое, ненаполненное слово, задавленное осыпями бытовых мелочей, раздражающих частностей. Завалы пустой породы погребают для современников того единственного, может быть, человека, которого, не жалея сил и средств, будут откапывать гуманисты грядущих веков, возможно, также не успевающие за суетой текущих дел обратить свой взор на тех, кто живет рядом. Да и кто подскажет, на кого именно следует его обратить? Полную ясность вносят итоги, а их так долго приходится ждать. Вот и оказывается: то рано еще, то слишком поздно.
У нас в институте ни среди старых, ни среди молодых не было, да и до сих пор нет человека, который обладал бы творческим потенциалом, соизмеримым с потенциалом Базанова. С кем-то он перекидывался парой слов, вместе ходил в столовую, обсуждал институтские новости. Были добросовестные, способные, даже по-своему талантливые, любящие его и любимые им сотрудники. Был, наконец, Френовский — достойный противник. И ни одного достойного друга, соратника — никого, кто помог бы разрешить долгие сомнения, связанные с мучительными исканиями, кто согрел бы, поддержал.
Базанов был щедрым источником идей, которые мало кого волновали, неожиданных решений, для осуществления которых не хватало рабочих рук, и не оказалось рядом другого, соизмеримого с базановским, источника энергии, способного в нужный момент восстановить, восполнить иссякший запас. «Он был лишен нужной ему среды», — утверждал Романовский. Видимо, в этих словах заключена немалая доля истины, ибо Витя Базанов постоянно тосковал о людях, которые могли бы его понять, часто принимал миражи за настоящие озера, а когда находил наконец реальный источник и пил из него, то никогда не задумывался о возможных последствиях.
Меня не удивляет, что Базанов и Капустин так быстро сошлись. Внешняя сдержанность их отношений не могла меня обмануть. Они нуждались друг в друге, мучили и любили друг друга, пытаясь утолить ту духовную жажду, которую испытывал каждый. Однако три пленки настораживающе однообразных снимков заставляют задуматься теперь и о том, чем обернулась их дружба. Не знаю как Капустин, но Базанов находился под сильным его влиянием. Пути подхода, которыми пользовался при решении своих проблем скульптор, удивительным образом совпадали с теми путями, на которых будущий «отец термодинамической химии» уже получил первые необыкновенные результаты. Могло ли это не поразить, не подкупить такого легко увлекающегося человека, как Виктор Базанов? Каждый говорил о своем, переводя непонятное на доступный, близкий обоим язык ассоциаций. Капустин весьма успешно развил эту «переводческую способность», если учесть его стремительный рост, признаваемый всеми. Базанов же был неуправляем, ни в чем не знал меры. И в этом тоже. Он распалил свою фантазию настолько, что потерял всякий контроль над ней. Земля больше не интересовала его. Разумная пропорция логического и ассоциативного была со временем нарушена, и Базанова стремительно, с угрожающей скоростью понесло к опасной черте. Те кризисы, которые он время от времени переживал и из которых Ларисе с трудом удавалось его вытаскивать, были опасным симптомом.