Иллюзии. 1968—1978

На него обижались, злились, он же не утруждал себя опровержением ложных слухов. Так что Максиму Брониславовичу даже особенно стараться не пришлось.

Базановские враги были одной из последних ставок Френовского на мирное урегулирование назревавшего конфликта. Он великодушно предложил Виктору свои услуги в деле защиты его суверенных прав перед лицом вероломного противника. Базанов отказался вновь.

— У меня не может быть врагов. Я ни с кем в институте не сталкивался по работе, ни с кем не ссорился.

— Помилуйте, Виктор Алексеевич, вы ведь не один. У нас  о б щ и е  интересы.

Базанов то ли не понял намека, то ли пренебрег им. Твердил свое:

— У меня не может быть врагов. Пусть себе болтают.

Видно, Максим Брониславович рассчитывал на большую чуткость с его стороны.

Когда они пожимали друг другу руки на лабораторном собрании, у Виктора, пожалуй, уже имелись вполне реальные недруги и все эти разговоры с Френовским уже состоялись.

Максиму Брониславовичу действовать бы напрямую, открыто, попытаться договориться обо всем до конца, а он вместо этого привычно хитрил. То ли рассчитывал перехитрить Базанова (конечно, рассчитывал!), то ли надеялся, что умный человек, разбирающийся в таких сложных материях, в которых даже он не разбирается, поймет наконец простейшие, очевиднейшие вещи.

Но Базанов не понимал. Его мозг был устроен иначе, настроен на другую волну. Произошло явное недоразумение, обернувшееся катастрофой. Жизненный опыт Френовского оказался неприложим к Базанову, точно так же, как внутреннее устройство Базанова было не приспособлено к адекватному восприятию сигналов, поступавших от Максима Брониславовича Френовского.

Война началась. Успевший к этому времени накопить мощный научный потенциал Базанов вынужден был принять бой. Об уходе из института при том, что начатая работа шла вовсю, не могло идти речи.

Поводом для начала военных действий послужила мелочь: Френовский однажды накричал на своего сотрудника. За простодушно-наивными базановскими ответами ему почудилась обидная насмешка. Базанов не мог не понимать, чего от него хотят. Он просто издевался!

В продолжение многолетней, изнурительной, то явной, то тайной борьбы они неоднократно улыбались друг другу. Но тут уж все было ясно: коварство и лицемерие набирающих опыт вражды противников.

Все-таки я готов биться об заклад, что  т а  улыбка была иной, чем  э т и. Два сильных, умных человека, потративших львиную долю жизненной энергии на бессмысленное погубление друг друга, могли, по крайней мере, заключить пакт о ненападении. И сколько же сил было отпущено Вите Базанову, если он одновременно с боевыми операциями против практически ничем другим не занятого Френовского мог еще полноценно работать в лаборатории и сумел в течение короткого времени дать полное теоретическое обоснование эффекту, получившему впоследствии его имя?

III

Не хватает нескольких фотографий, которые следовало бы поместить рядом с фотографией вооруженного пневматическим ружьем бесстрашного Базанова-мальчика. Да и эта не вполне верно передает характер будущего профессора, научного светила. На самом деле страх хорошо был знаком ему. До двенадцати лет Базанов не мог оставаться один в пустой квартире или в темной комнате, мучительно боялся потерять родителей, а также быть изгнанным из школы за неуспеваемость. Учился средне и через силу. Он сам говорил: его способности, темперамент, умственные и физические силы были придавлены, приглушены, словно кто-то установил в нем ограничитель жизни, скорости и энергии, посадил в клетку, запер на замок. Он отчаянно зубрил, из последних сил тянул лямку, но приобретаемые знания не становились  е г о  знаниями. До базановского сознания доносился лишь слабый, отдаленный, беспорядочный шум, и мало что застревало в ячейках настороженно-возбужденной памяти, отторгающей все инородное. Титанические усилия не соответствовали скромным результатам. Вызванный к доске, он терялся, робел, выглядел нелепым и безнадежно смешным.

Он всегда жил на грани страха, что когда-нибудь не выдержит, сорвется, его выгонят, отправят работать на завод, и вся жизнь пройдет у отчаянно визжащего станка — точно такого, какой стоял в школьном подвале и назывался ДИП-200. На этом старом, списанном станке работали мальчики во время уроков труда.

В детстве он часто видел во сне маленького, суетливого человека с лисьим лицом, сидящего на причале и длинным шестом отталкивающего лодку, на которой он, Витя Базанов, пытался пристать к берегу. Стоило гребцу, смирившись с судьбой, дать течению унести лодку на достаточное расстояние, как человек превращался в безобидного дачника с удочкой. Но попытка вернуться всякий раз превращала мирного дачника в жестокого, безжалостного монстра.

Мальчик Базанов учился в восьмом или девятом классе (время, к которому относится фотография с духовым ружьем), когда человек на причале исчез из его снов, проворно изрубив перед тем свой шест маленьким, острым топориком. Так же вдруг, неожиданно для родителей, учителей и самого себя, Базанов стал одним из первых учеников. Он больше не любил Верочку. В душе все сгорело, и даже для печали не осталось места. Тем временем младший брат Володя, не ведая тревог и сомнений, успешно заканчивал третий класс.

Впрочем, успехи Виктора не были безусловными и всеобъемлющими. Он без труда, оригинально, по-своему решал сложные задачи, но застревал на самых простых вещах. С годами становилось все более очевидным, что  п р о с т о е  дается Базанову труднее, чем сложное. Это обстоятельство настораживало, сбивало с толку учителей.

В один из весенних дней бурного празднования докторской защиты мы, помнится, отправились с Виктором в магазин, оставив полон дом гостей.

— Алик, — сказал он по дороге, взяв меня за руку. — Это моя школа.

Стоя у школьной ограды, сильный, уверенный в себе, благополучный Базанов, видимо, только для того и напрягал память, чтобы вернуть робкое ощущение неустойчивого мальчишества, которое когда-то безраздельно владело им, всю остроту школьных запахов снега, асфальта, оттаивающей земли. У него был такой вид, будто он силился застегнуть на последнюю дырку тугой ремешок ранца. Потом снял очки и смиренно уставился неподвижным взглядом в стену школьного здания, точно надеясь, что в одно мгновение прояснится и сделается предельно контрастным мир близорукого человека.

Принялся вдруг рассказывать, как вместе с другими работал в этом школьном саду на уроках ботаники, таскал на носилках землю к стене, где между окнами первого этажа осколком кирпича было нацарапано слово «дурак». Возле  д у р а к а  землю просеивали через сетку, отделяли от камней и вновь разносили по участку.

Отвечавшая за полезные насаждения учительница ботаники была женой старого учителя физики Георгия Семеновича, или просто Жоры, который отправлял в сад нескольких учеников с каждого своего урока, точно посылал цветы молодой супруге, а сам высовывался из окна четвертого этажа, дабы лишний раз полюбоваться ею, побыть с нею вместе под предлогом проверки того, не намерены ли посланные им цветы увильнуть от работы.

Жора, — рассказывал Базанов, — мог провисеть в окне добрую треть урока, демонстрируя классу всегда развязанные тесемки белья из-под задравшейся брючины. Стоявшему в это время у доски так же трудно было удержаться от того, чтобы не начать строить рожи, как и заметить  в о з в р а щ е н и е  Жоры. Захлебывающийся от двойного комического эффекта класс возвещал несчастному его судьбу.

— Ну что? — хрипел Жора. — Садись, па́ра.

Жора слыл богом. Он легко ставил  п а р ы  одним, пятерки другим, то и другое третьим, тогда как годовые четверки почти гарантировали получение отличных оценок на институтских вступительных экзаменах по физике. О Жоре ходили легенды, — говорил Базанов и тут же признавался, что от школьных уроков физики в памяти остались лишь болтающиеся тесемки белья учителя и дружный смех класса. Бог был старым, неряшливым человеком, возможно, последним из богов, пожелавших жить на земле и подвизаться на учительском поприще. Учительницы химии Базанов не помнил. Даже имени.