Ли-Тян уходит

Ван-Чжен вставлял в слова Ли-Тяна свои выражения, широко размахивал руками и то щурил глаза и втягивал голову в плечи, то округлял их, кидая дикие взгляды и вздергивая вверх подбородок. Ван-Чжен пытался в лицах изобразить беседу Ли-Тяна с женщиною и порою, подражая Аграфене, говорил пискливым, тоненьким голосом. И хотя это было очень смешно, но никто не смеялся.

Никто не смеялся, а, наоборот, все делались сумрачней и суровей.

— И они затем, — закончил Ван-Чжен, оглядывая товарищей сверкающим взглядом, — перестали разговаривать и ушли, унося в своих головах нехорошие мысли... А я, посоветовавшись с почтенным Сюй-Мао-Ю, все вам вот теперь и передал. По правде и справедливости... Вот!

Едва Ван-Чжен умолк, как поднялся нестройный, шумный говор. Все заговорили враз, не слушая друг друга, перебивая один другого. Все накинулись на Ли-Тяна. А тот, все еще помалкивая, озирался, как затравленный зверь, и кривил губы растерянной, блуждающей усмешкой.

— Ты говори!.. — кричали на него. — Почему ты молчишь?

— Мы тебе покажем, как шептаться с бабой, да рассказывать ей про наши дела!..

— Если тебе не нравится тут, убирайся куда хочешь и делай все, что тебе нравится; а нам не мешай!

— Нам не мешай!.. Слышишь, если не хочешь беды, нам не мешай!..

— Не мешай!!!

Ли-Тян поворачивал голову во все стороны и тяжело дышал. Он раскрыл, наконец, рот и неслышно произнес несколько слов.

— Тише! — остановил расходившихся товарищей Сюй-Мао-Ю. — Помолчите! Он хочет что-то сказать!

Стало тихо.

— Я... — глухо, точно с трудом выдавливая из себя слова, произнес Ли-Тян, — я говорил ей правду... Только правду...

И, сказав это, он снова замолчал. И снова вокруг него вспыхнул спор, раздались крики. Китайцы повскакали на ноги. Хун-Си-Сан сжал громадный кулак и стал грозить им и потрясать в воздухе. Пао тонким голосом орал бранное слово, повторяя его без конца.

В самый разгар криков и спора к китайцам подошла Аграфена.

— Штыритесь? — громко спросила она, обводя их лукавым взглядом. — Пошто парня-то эвот как в уголочек загнали?!.

— Не твоя дела! — крикнул ей Хун-Си-Сан. — Уходи!..

— У, тихо!.. Надо тихо!.. — остановил его Ван-Чжен. — Зачем киричи?

Все притихли и выжидающе уставились на Аграфену. Сюй-Мао-Ю сжал брезгливо губы и по-китайски бросил:

— Что ей надо?.. Послушаем...

— Дела моего, конечно, тут никакого нету! — язвительно ответила Аграфена на грубое замечание Хун-Си-Сана. — Все тут дела ваши, а я сторона... Только я и себя-то в обиду не дам! Понимаю я, все понимаю!.. Не глядите, что ваших «фаны-ланы» не кумекаю, а я все разумею!.. Дознались вы, видать, что парень мне глаза на все ваши штуки раскрыл, вот и прижали его!.. А и напрасно! Все едино я дозналась бы! Все едино теперь мне вся ваша лавочка открыта!.. Вся, как есть! Как на ладони! Вот!..

Она стукнула пальцем по открытой, по простертой впереди ладони и показала им, как ей все ясно:

— Ишь, какие ловкие!.. Сами с этого маку какие огромадные деньги будут огребать, а мне за все мое старание, за муку мою с вами в этакой-то дыре, в безлюдьи восемь рублей на месяц отвалили!.. Очень хорошо надумали, лучше некуды! За восемь рублей я, может, и жила бы да работала, но только кабы у вас все, как у людей, а то у вас ишь что выходит!.. Вы экие деньги заробите, а я, что ли, в стороне?.. Моего, что ли, паю тут нет?..

По мере того, как она говорила, Аграфена все повышала голос. Ей любо было говорить, она вошла во вкус, и, чувствуя кругом притихших, остолбеневших китайцев, она стала кричать. Звуки ее голоса опьяняли ее самое, она кричала и не замечала, как тишина вокруг нее стала напряженной и угрожающей. Она не замечала ничего: ни сверкавших острой ненавистью глаз Сюй-Мао-Ю, ни темных лиц Хун-Си-Сана и Ван-Чжена, ни застывшей улыбки Пао — злой и жестоко-лукавой. Она не замечала и испуга, который метнулся из глаз Ли-Тяна.

Аграфена кричала и была довольна, что вот она всласть накричится и выскажет китайцам все, все свои обиды. Но, передохнув и умолкнув внезапно, она почувствовала какую-то оторопь. Глухая тишина, напряженное молчание поразили ее. Она ждала ярого спора, криков, она собиралась схватиться с китайцами, особенно со стариком и Ван-Чженом, накричаться, наспориться. А те молчали. Упрямо и зловеще молчали.

— Молчите? — растерянно спросила она, и голос у нее упал. Бледная вымученная улыбка изломала ее губы. Глаза раскрылись широко-широко.

— Молчите?.. Пошто вы этак-то молчите?..

— Ходи!.. — властно сказал, наконец, Сюй-Мао-Ю, оглядывая предостерегающим взглядом своих товарищей, и указал ей на дверь зимовья. — Туда!..

Аграфена помедлила, постояла, не гася на лице своем растерянной улыбки. Но повернулась и неожиданно для самой себя ушла в зимовье.

И пока она шла туда, ее сопровождало томящее молчание.

18.

Тревожную ночь провела Аграфена. Безотчетный страх напал на нее после разговора с китайцами, и она вздрагивала от каждого шороха, от каждого треска. Безотчетный страх напал на нее, когда она в своей каморке осталась одна и стала обдумывать все происшедшее. Она сжалась на постели и корила себя за глупую выходку, за глупые слова, которые говорила китайцам. Только теперь сообразила она, что зря погорячилась и не так приступила к делу.

— «Надо бы потихоньку, да с умом», — горько думала она, — «а я, дура, сплеча, бац! Что теперь будет?..».

Она не могла себе представить, что же будет теперь, и испуганно прислушивалась к каждому шороху, к каждому звуку.

Но ночь прошла благополучно, и утро встало, как всегда, спокойное, ясное, приветливое.

День начался по-обычному. Аграфена напоила мужиков чаем, и они ушли на поле. Там они принялись дружно за работу, невозмутимые и сосредоточенные, как каждый день. И вместе со всеми ушел в работу и Ли-Тян.

Все было, как всегда. Только молчание работающих было упорней и крепче прежнего. И редкие слова, которыми китайцы перекидывались иногда, были быстры и четки, как удар.

Аграфена, притихшая и полная тревожного ожидания, возилась с кухонным, с бабьим своим делом, не показывая виду, что сердце ее ноет от тоски, от тревоги. В обычное время, наладив обед, вышла она на тропинку и звонко крикнула:

— Э-ой!.. Обе-едать!..

И на крик этот, как всегда, скоро и торопливо пришли усталые китайцы.

Но глухое молчание, стывшее за столом во время еды, было необычно. А послеобеденный роздых был короче каждодневного. Китайцы как-будто торопились с работою. И когда кто-то из них замешкался с куревом, Сюй-Мао-Ю нетерпеливо и сердито крикнул:

— Скорее!..

В послеобеденную пору Аграфена, оставшись одна, ушла, по обыкновению, на речку и там тоскливо загляделась на веселую, певучую воду.

Ей было невесело, и она смутно отдавала себе отчет в том, что произошло и что ожидает ее дальше. Ссора с китайцами, которой она совсем не ожидала, смутила ее. Она растерялась. Она уже каялась, что ввязалась с ними в спор.

— «Надо бы», — думала она, — «по-хорошему припугнуть их да вырвать прибавок! Взять бы с них хорошие деньги за молчание, за спокойство, и чорт с ними!..»

Неужели теперь уже поздно? — обожглась она опасением. И, как бы подтверждая это опасение, она вспоминала вчерашнее упрямое и зловещее молчание.

— «Пожалуй, заупрямятся... Да как бы чего плохого не надумали!..».

Тяжелая тоска навалилась на Аграфену. Она оглянулась: одинокое зимовье, глухая речка, и лес кругом, и хребты за лесом отделили от людей. Откуда ждать помощи, если придет какая-либо беда!?.

Под чьими-то ногами треснула сухая ветка. Аграфена испуганно вскочила.

К речке быстро подходил Ли-Тян.

— Твоя уходи!.. — запыхавшись сказал он и оглянулся в сторону поля. — Моя не оставайся тут... Моя все бросай и ходи далеко... Твоя тоже ходи!..

— Зачем? — ничего не понимая и холодея от тревоги, спросила Аграфена.

— Твоя уходи!.. Здесь живи не надо!.. — твердил Ли-Тян. — Люди шибко худой, шибко сердитый!..