Страница 45 из 48
Москвин встал, одергивая сзади привычным жестом складки гимнастерки:
— Заговорились мы с тобой. Ты будешь на стрельбах завтра?
— Не знаю, — ответил Лавров.
— А интересно! Впервые зачетные стрельбы бронебойными пулями. Я уже стрелял. Не пуля, а — снаряд от сорокопятки, так разворачивает броню.
Они простились, и Лавров пошел к себе; он решил еще раз просмотреть двадцать два отложенных личных дела.
На дороге его обогнал «газик» — верткая, сильная эта машина вдруг притормозила, и Ольшанский, сидевший за рулем, махнул рукой — садись, подвезу. Лавров быстро сел рядом с Ольшанским, тот переключил скорость и свернул к штабу.
— А я — на станцию, — сообщил он, когда Лавров вылезал из машины. — Бензин пришел на всю мою технику.
— Ну-ну, — неопределенно сказал Лавров. Он подождал, пока Ольшанский отъедет, и, когда заклубилось за «газиком» и осело желтоватое облако дорожной пыли, пошел к себе. Время уходило, скоро подразделения снимутся с места на маневры, а он не сделал ничего, или вернее, почти ничего…
Однако в этот же день Лаврову удалось отложить еще несколько папок. Сперва были исключены те офицеры, которые прибыли из других частей. Они начинали войну на Украине или в Белоруссии и никогда не могли быть в Солнечных Горках. Затем Лавров вспомнил слова Курбатова о том, что разыскиваемый враг не был в группе Седых, и отложил еще две папки.
Тогда же при встрече Курбатов говорил ему, что человек этот был, очевидно, призван в армию позже сорок первого года. Вряд ли он, перейдя линию фронта, сразу же попал в армию. Не мог он быть и выпускником военного училища. В самом деле, после окончания училища неизвестно куда направят и связь с резидентом может быть потеряна.
Эти мысли Курбатова помогли Лаврову. На столе перед ним лежало уже не двадцать две, как прежде, а шесть папок с личными делами офицеров дивизии.
Лавров оставил их не потому, что хозяева этих папок внушали ему какое-то ясно выраженное, утвердившееся недоверие; попросту он не мог еще определить свое отношение к этим людям, к их прошлым делам. Один из них, например, в одиночку вышел в октябре 1941 года из окружения — одно это, само по себе, могло если не возбудить подозрение, то заставить насторожиться.
Особенно долго раздумывал Лавров над личным делом старшего техника-лейтенанта Ольшанского.
Ольшанский давно служил в этой части. В течение всей войны он был сержантом-механиком, ремонтировал поврежденные машины. Работал он, вероятно, хорошо, достаточно хорошо, чтобы в качестве военного представителя на авторемонтном заводе занимать офицерские должности, и не удивительно, что год спустя после войны ему было присвоено офицерское звание. Одно смущало Лаврова: год прихода в армию — тысяча девятьсот сорок второй. Лаврову припомнились одногодки Ольшанского, пришедшие неделю спустя после войны Лавров их «оморячивал» — учил вязать топовые узлы и стрелять из пулемета, не бросать окурков за борт; морская «жилка» пригодилась и потом, в пехоте.
И сейчас, глядя на документы в личном деле, Лавров колебался — посылать их в город на проверку или нет. Потом решил, что худо не будет, — во всяком случае, там люди опытнее и разберутся, что к чему.
Он отослал все шесть папок Брянцеву с нарочным и целый день томился в ожидании известий. Поздно вечером его вызвал к телефону Брянцев. Прежде всего, он спросил Лаврова, один ли он в комнате, и только затем начал разговор.
В сущности, в документах ничего особенно интересного нет. Конечно, офицер, вышедший из окружения в одиночку, требует более тщательной проверки. А в деле Ольшанского всё более или менее ясно, кроме одного — он пишет, что жил перед призывом в армию на Семеновской улице, в доме 16. Однако этот дом был разрушен в самом начале войны. Затем Ольшанский пишет, что работал в артели «Ремавтомаш». Такая артель в самом деле существовала, но была ликвидирована опять-таки в самом начале войны. Это, может быть, описка Ольшанского.
— Но мне не нравятся такие описки. Вот и всё, что я могу вам пока сказать. Кстати, что вы намерены делать с той рубашкой, которую вам передал Курбатов?
Лавров пожал плечами и засмеялся:
— Не знаю. Вывесить ее, что ли, и объявление приколоть!
— Это, конечно, ни к чему, — ответил Брянцев. — Хотя что-нибудь вроде этого нетрудно придумать.
На следующий день с утра, как назло, зарядил мелкий дождь. Лавров сидел в своей комнате в штабе и готовил материалы для лекций о воинской дисциплине. Под окном журчал ручеек. Где-то далеко слышались винтовочные выстрелы, — по всей дивизии сегодня начались зачетные стрельбы. Каждые два часа по дороге проходила смена караульных, да по двору, прикрывая от дождя кипу газет, перебегал от типографии в редакцию наборщик.
Лавров закончил конспект лекции к обеду. В столовой, куда он пришел голодный и усталый, было пусто. Через некоторое время в столовую с шумом вошло несколько человек, в том числе Горохов, начштаба полка и полковой врач. Наденька внесла на большом подносе пачку писем. Начштаба, надев пенснэ и сразу став похожим на Чехова, подошел к столику медленно, даже чуть торжественно, и начал читать адреса, беря письмо одно за другим. Он отложил письмо себе, потом дал два Горохову; Лаврову писем не было. Полковой врач получил сразу четыре. Одно письмо пришло Ольшанскому.
Офицеры выходили из столовой, когда мимо прошли три цистерны, а вслед за ними вынырнул из лощины «газик» Ольшанского.
Он лихо подкатил к крыльцу столовой и, соскочив, весело закричал:
— Видали богатство? Хочешь — в машину лей, хочешь — сам пей. Не бензин — коньяк три звездочки!
— Вам письмо, — сказал Горохов, — от девушки. Почерк с завитушками, — и, подражая тону Ольшанского, добавил: — не почерк, а шестимесячная завивка!
Ольшанский захохотал, показывая желтые крупные зубы. А Горохов, раз пошутив, уже разошелся и, лукаво подмигнув Лаврову, спросил: «А знаете, почему у Ольшанского синяк вот здесь не проходит?» — и он постучал себя по бицепсу ребром ладони. Офицеры снова рассмеялись, а Лавров весь подался вперед, и в висках у него гулко застучала кровь. Синяк! И, кажется, в позапрошлое воскресенье Ольшанский ездил ловить рыбу! Горохов говорил…
Лавров лихорадочно искал предлог остаться с Ольшанским, но предлога не было, а Ольшанский уже зевал:
— Поем да спать, сосну минуток полтораста, а вечером в баню схожу, — весь в бензине вывозился.
Идя к себе, Лавров неотступно думал о том, что Ольшанский, а не кто другой, был в то воскресенье на озере. Вскользь сказанные слова Горохова могли быть случайными, но они как раз дополнили цепь раздумий Лаврова. Он сдерживал волнение, какое у него появлялось всегда перед началом каких-либо решительных событий. Лавров не помнил, как простился с Гороховым, — наспех едва кивнув ему, и как тот удивленно поглядел на него: «Ты, того… не заболел, часом?». Впрочем, и этого он не слышал и почти бежал по скользкой, размытой дождем дорожке.
Первое, что бросилось ему в глаза, когда он, откинув набухший водой брезент палатки, влез туда, — были незаконченные письма. Он смахнул их со стола, оставив на досках мокрый след рукава, и сел. потирая лоб. Чего-то ему не хватало сейчас. И снова он выбрался из палатки, прикрываясь плащом от косых струй дождя. Неподалеку, под «грибком», с которого так и лила вода, стоял дневальный.
Он вытянулся, когда Лавров подбежал к нему, и собирался было крикнуть: «Дежурный — на линию», — но Лавров махнул ему рукой:
— Не надо… У вас есть папиросы?
— Папиросы? — удивился тот. — Ну, конечно, есть.
Укрывшись под грибком, закрыв ладонями трепетный огонек спички, Лавров неумело закурил, закашлялся, и дневальный спрятал невольную улыбку. Лавров попросил у него еще две папиросы — про запас; он знал, что иначе ему снова придется бегать под «грибок». Зажав две папиросы в одной руке, зажженную — в другой, он снова кинулся под дождь, к своей палатке.