Страница 75 из 85
— Но ведь два года назад Герман уже знал меня…
Я с трудом сдержала слезы.
— Я дам вам триста рублей. Это мой подарок Маничке ко дню рождения. Что с тобой, деточка? Не обращай внимания на глупую старуху, — конечно же, это было не два, а пять или даже целых десять лет назад. Ты тогда еще под стол пешком ходила. Деточка, у меня настоящий старческий маразм.
— Сроду под стол не ходила. Тем более пешком. Зато умела стоять на руках на сундуке. На одной руке даже. Целых пять минут. Я была легче перышка и очень наивная. Ах, Наталиванна, я никогда никого не смогу полюбить так, как люблю вашего сына. Знал, знал бы он, что теряет.
— То есть как это — теряет? Мне кажется, нет, я уверена, он любит тебя ничуть не меньше, чем свою первую жену. Когда Луиза ушла от Манички, я боялась, он попадет в дурдом. Я ходила к знахарке, и та велела мне кропить его каждый день его собственной мочой. Как это теряет, деточка? Ты что молчишь?
Мне к тому времени осточертела эта игра, и я придумала трюк, позволивший бы выйти из нее красиво и без всяких объяснений. К тому же я завяла, сникла. Точно на меня вдруг дыхнуло холодом или, наоборот, чрезмерным жаром. Но тут, как бы сказали древние греки, вмешался бог из машины, которому, очевидно, наскучило комедийное представление. Боги, как известно, предпочитают драмы и трагедии. Бог сказал в телефонную трубку искаженным от клубка противоречивых чувств голосом Ирки:
— Германа сбила машина. Его увезла «скорая». Светка, ради всего святого, скорей приезжай!
…Теперь, разглядывая старые семейные альбомы, мы с сестрой, случайно встретившись взглядами, спешим отвести их в сторону. Она — из опасения, что я, сломав вдруг лед многолетней давности, начну исповедоваться ей в том, что соблазнила Германа и состояла с ним в интимных отношениях. Я же — именно из-за этой ее уверенности, что мне есть в чем перед ней исповедоваться. За столом все в том же треугольнике, концы которого с появлением Максима стали безнадежно тупыми, а стороны напоминают ветхие, плохо натянутые нитки, я с седой, очень мне идущей прядью от лба к правому виску, такая же тоненькая, как в юности, но уже давно не пробовавшая ходить на руках, вдруг заявляю:
— Герман снится мне почти каждую ночь. Ирка, ты помнишь, какие у него были красивые ноги? Никогда в жизни больше не встречала мужчину с такими антично правильными ногами. — Молчание. — Он напоминает мне Гермеса Праксителя. Вряд ли только из-за схожести имен, хотя и это наверняка имеет смысл. Такой же упругий живот, тугие узлы мышц на груди… — Молчание становится угрожающим. — Когда я садилась к нему на колени, мне казалось, я покоюсь в объятиях мраморной статуи.
Ирке вдруг срочно понадобилось кому-то позвонить. Максим налил мне в рюмку водки, хотя прекрасно знает, что я ненавижу крепкие напитки.
— Он уверен, мы жили втроем. А ты еще подбрасываешь палки в огонь, — сказала мне потом сестра. — Думает, попал в настоящий вертеп. Он в этом смысле такой пуританин…
Глагол-то какой — «жили». В Иркиной интерпретации — навозная жижа, попав в которую можно сыграть в ящик от одного зловония. Да, мы жили втроем, только в моей интерпретации тот же самый глагол представляется бестолковой неухоженной квартирой на Чистых Прудах, в которой теперь живут иностранцы, нашими валяниями в широкой арабской кровати — на ней нынче валяется какой-нибудь бомж, потому что Максим с приятелем вытащили ее на помойку, нашими вылазками в лес — там теперь жилой массив, на концерты…
Пуританин уже выпил свою рюмку. У Пуританина, мне кажется, отвратительные костлявые колени, но я никогда не буду знать это наверняка. Мы на «ты» с Пуританином. И вообще у них с Иркой, мне кажется, здоровая скучная семья…
— Не возражаешь, если я отпущу бороду?
— Как у Иисуса Христа? Тогда для большего сходства не мешало бы сбросить килограммов десять — пятнадцать.
— При условии, что ты согласишься участвовать в живых картинках на библейские сюжеты.
— Смотря какую отведете мне роль — я стала очень разборчивой.
— Можешь сама выбрать. Пока еще все свободны.
— Мария Магдалина мне не подходит, для Мадонны не гожусь я. Кажется, там еще была эта Соломея-язычница… Да, чуть не забыла: вечером придет Наталиванна — у Ирки начинается грипп. Нет, это сущая правда — тот красивый мальчик оказался настоящим… нулем в постели, — мои щеки рдеют французскими румянами, — и девочка очень болезненно пережила сей момент. Как вам известно, истина познается в сравнении.
— Ты права. Если я выйду отсюда в марте, в апреле сможем махнуть…
— Значит, предложение остается в силе? На тех же условиях?
— Условия обговорим особо. Черт побери, мать прибыла. Неужели мы проболтали целых два часа? До завтра.
«Больному нужна надежда», — думаю я по дороге домой. К тому же как я могу поручиться, что мне не захочется провести с этим незнакомым бородатым мужчиной две весенние недели в Ялте…
В цирке моего детства я больше всего любила номер, когда Коломбина в грязной пачке и заштопанном трико вдруг сбрасывала свою тупо ухмыляющуюся маску и блеклый парик и превращалась в грустную длинноволосую девушку. Но это случалось лишь в том случае, если она встречала своего избранника. Интересно, она жалела когда-нибудь о сброшенной маске?..
— Не знаю, куда мне деть этот альбом — то и дело перекладываю с места на место, вытираю пыль. Никому он теперь не нужен. Максим пока молчит, но уже бросает косые взгляды. А Самохваловых больше нет. Свершилось то, чего так боялась Наталья Ивановна.
— Отдай его мне. Отвезу на дачу и положу на печную притолоку, где живет сверчок.
— Неужели тот самый, который журчал под мазурки Скрябина? Начать бы все по-новому…
— Начни. Кто тебе мешает?
— Тебе на самом деле нужен этот альбом?
— Очень.
— Когда-нибудь, может, и отдам.
— Когда-нибудь неинтересно. Отдавать, так сейчас.
— Понимаешь, я не могу простить себе двадцать первое января. Мы ругались на кухне. Он прицепился, что я не купила кефира, — последнее время он был таким раздражительным. Я возьми и ляпни: для тебя главное кефир, а есть люди, которым нужна я сама. И понесло по воле волн. Он стал бледный, как с того света. Схватил пальто, шапку — и к двери. Я крикнула вслед: можешь не возвращаться! Это было в половине двенадцатого. В два пятнадцать его сбила «волга». Водитель божится, что Герман сам бросился под колеса. Нет, разумеется, это нельзя считать попыткой самоубийства — просто он был в состоянии аффекта и…
— Успокойся. Он отлежался, окреп душой и телом, съездил в санаторий, даже завел там легкую интрижку.
— Это все из мести — как никто его понимаю! Сама такая: отомстить во что бы то ни стало, хоть и будешь потом раскаиваться до самой могилы.
— Не существует такого, в чем можно раскаиваться до самой могилы. Разве лишь в том, что не удалось поймать золотую рыбку.
— А он раскаивался. Когда у него случился первый инфаркт, знаешь, что он мне сказал? Правда, в наш век это звучит банально, но из песни слов не выкинешь. Он сказал: «Я всегда любил одну тебя. Все остальные — пустые забавы». У Германа было ребячливое сердце. Именно за это я его и любила.
— Тогда оставь альбом у себя. Не окосеет твой Максим.
— Да нет, бери. Все равно рано или поздно придется с ним расстаться.
— Чудесно. А Максиму доложим об этом событии?
— Почему бы и нет?
— А что он подумает про двух сестричек?
— Да, на самом деле. Тогда давай лучше не докладывать. Пускай это останется нашей маленькой семейной тайной.
Пускай, думала я. Коломбины с возрастом становятся очень даже сентиментальными. Между прочим, они знают столько трогательных историй о несчастной любви, разбитых грезах, гибельных страстях. Герман мне очень нравится на этой фотографии — дьявол, забывший спросонья о своем предназначении. Я сняла его в день возвращения из больницы, чтоб запечатлеть хотя бы тень прекрасного мгновения…