Страница 68 из 85
— Представь себе — расхотела. Слишком долго хотела. Это какой-то физиологический феномен.
Подруга внезапно мрачнеет. Знаю, ей хочется, искренне хочется, чтобы наши отношения длились бесконечно — ей легче дышится под сенью романтического, слегка авантюристического и вообще того, что не похоже на происходящее вокруг. Тогда и она выдумает себе что-нибудь в том же духе — все в этом мире заразно.
— Помнишь, как ты рыдала, просила, чтоб я ему позвонила, — пытается вразумить меня подруга.
— Ты сама предлагала свои услуги.
— Потому что это нужно было тебе. К тому же он выдерживал характер — это я тебе точно говорю.
— Вероятно, он не учел, что в искусстве одни законы, а в жизни несколько иные. Чем больше женщину мы любим…
— Ты права, тысячу раз права, но он тоже не виноват.
— Какая разница, кто прав, кто виноват. Суть теперь не в этом.
— А в чем же?
— Ты видела когда-нибудь, как провизор отвешивает на своих точных — до доли миллиграмма — весах всякие порошки? Карьера, общественное мнение, устроенность, покой и прочее, прочее, проверенное, безопасное, бессюрпризное на одной чашечке, а на другой — сплошная неизвестность. Обе чашечки балансируют в воздухе, и наш провизор относительно спокоен. Но вот одна камнем падает вниз, грозя сломать весы. Ну да, он переложил в нее каких-то лекарств, которые в таком количестве превращаются в яды. И наш провизор, не долго думая, выкидывает их на помойку и тщательно моет руки.
— Ты напоминаешь мне сборник библейских притч. Их весьма поучительно читать, но, полагаю, их писали не забавы ради, а чтобы унять скрежет зубов.
Я стою возле окна и смотрю на черный, весь в пунктирах красных автомобильных огней переулок, стрелой впивающийся в наш дом где-то прямо подо мной. Я считаю огоньки. Если, пока закипит чайник, насчитаю двадцать семь, произойдет то, чего я хочу, но в чем даже себе самой боюсь признаться по секрету. Вместо того, чтобы выразить это в виде какой-то житейской формулы, я представляю себя в большом пустом доме под могучими деревьями, выбегающую в холодные сени на твой, безошибочно твой стук…
— Задумала сжечь чайник? — слышу издалека голос. — Где у тебя заварка? Сошлось?
— Их было двадцать шесть. Тринадцать машин. Двадцать семь быть никак не могло — к нам нельзя подъехать на мотоцикле. Но это все правильно — мы бы все равно не ужились под одной крышей.
— Прекрасно бы ужились. Я видела вас вместе.
— Понимаешь, у нас всегда одни и те же желания. Представь себе, это очень плохо — иметь одни и те же желания. Потому что всегда нужен кто-то третий, чтоб их выполнять.
Дождь, дождь за окном. Мрак. Неизвестность. Потусторонность. А здесь тепло. Ноги мои обуты в мягкие тапочки. И мне не нужно идти куда-то по лужам.
По ту сторону, по эту… По эту сторону никогда не приземлятся летающие тарелки, мечты не материализуются даже в колючий кустик шиповника под окном, любовь обрастет панцирем из прозы быта и бремени мифического долга перед обществом, близкими, собственным будущим и чем-то еще, трепыхнется от удушья и вовсе протянет ножки.
Что это я так непочтительно о вечном чувстве?
… Звонок в дверь, холодок в прихожей, шаги осторожные, как у юноши, который вот уже несколько веков неизменно крадется к балкону возлюбленной. Или нет: походка уверенная, как и должна быть у того, кто достиг в этой жизни чего-то ощутимого.
Мокрая шляпа на вешалке — бисеринки дождя чуть-чуть напоминают утреннюю росу. Тому, кто не боится о ней вспоминать. А я?.. От меня что-то отделяется — больно, неохотно, вопреки воле, — садится в кресло напротив. Ты тоже пришел не один: с каких-то лет, сытых, очевидно, любой здравомыслящий человек предпочитает ходить, сидеть, лежать и так далее — не один.
Мы все между собой знакомы. А если и нет, что толку знакомить заведомо чужих людей? Стол накрыт на двоих: кофе, крошечные рюмки чего-то крепкого, муляжные кружочки тонко нарезанного лимона, похожий на глиняный слепок швейцарский шоколад.
«Хочу жареной рыбы, деревенского хлеба, миску помидоров и много-много самодельного виноградного вина. Хочу! Хочу!» — отчаянно требует существо в кресле напротив. И тот, вошедший с тобой, хочет того же самого, только не смеет сказать об этом вслух.
Хотят — и расхотят. Чужие желания исполняются теми, кто уже растерял свои.
Ты и я — мы оба чего-то достигли в этой жизни. Это значит лишь одно — мы довольно часто сворачивали с нехоженых тропок на шоссе. Сперва, быть может, с неохотой, а потом оказалось, что идти по шоссе даже приятно.
Слышишь, кто-то прорубается нехожеными дебрями. «Бедняга, — подумаем в унисон. — Дай Бог ему скорее образумиться».
Пьем кофе, потягиваем ликер, спокойно и рассудительно, сперва серьезно, потом не без скепсиса, толкуем о наших преуспеяниях в этом мире. В определенные моменты скепсис к лицу преуспевающим — как кружевное жабо Мефистофелю.
Но вдруг мне становится скучно. А тебе, тебе? Ты видишь, как дрожит, припав к оконному стеклу, умирающий кленовый лист?
— Кленовые похожи на виноградные, но ничем не пахнут, — слышится из заторшерного полумрака.
— Ошибаешься — они пахнут увяданием. Но это не про нас с тобой, правда?
С заученной грациозностью наполняю фарфоровые чашечки цивильно пахнущим кофе. Ты глядишь на мою руку, не видя ее. Ты что-то рассказываешь. Я, не слыша, киваю головой…
— У тебя все такое же прозрачное запястье. И голубые жилки-ручейки.
— Ты все так же замечаешь…
Наша с тобой жизнь стабильна и без особенных неожиданностей. Нам и в голову не придет променять ее на что-то иное. Наш мир состоит если не из железобетона, то из какой-то нами же сотворенной миростойкой, по прочности железобетону не уступающей конструкции. Разумом (теперь разумом, а не наоборот, как было раньше) мы понимаем губительность этой стабильности. Душа же ее приветствует, душа тянется к ней — теплому уютному камину вволю накуролесивших душ.
— Мне всегда казалось: наш мир хрупок…
— Да. И оттого в нем так тревожно и радостно жить…
У тебя в чертах появилась спокойная уверенность. Немного отвисли щеки, поблекли глаза. Но ты красив, красив. Вот седина тебе явно не к лицу — смоляной цвет придавал твоему облику таинство страсти. Не нравится моя прическа? Что ж, не могу себе больше позволить расхристанности внешнего вида (духа, кстати, тоже, хоть и воображаю его себе настоящим Геркулесом) — большая часть моей теперешней жизни протекает там, где принято сглаживать шероховатости природы. Твоей жизни, — кажется, тоже.
— …Больше всего на свете люблю твои волосы. Ты с них начинаешься. Волосы, волосы, спрячьте меня, укройте меня…
— А ты посмотри на меня так, как в первый раз…
Потом мы хвалимся успехами наших детей, нас не больно волнующими. Но это принято в нашем возрасте и положении. Нет-нет да прикладываем к губам рюмки — у тебя был инфаркт, у меня сосуды ни к черту.
Бросаю взгляд на тень, пронзительно контрастирующую со спокойным желтым пространством под нашим абажуром. Зябко кутаюсь в шаль. Кажется, радуюсь, что там, в тени, меня нет. Перехватив мой взгляд, ты опускаешь глаза в чашку с кофе.
Они целуются, эти два беспечных существа. На мне венок из виноградных листьев, ты с огромным бокалом недобродившего виноградного вина.
Ощущаю вкус твоего поцелуя и спешу перебить его безвольно мягким и сладким квадратиком бурого заморского шоколада.
Ты поглядываешь на свои часы, я умышленно зеваю, но тут же спохватываюсь. Мы смотрим в разные стороны, но только не туда, не туда…
— Неплохой сюжет, правда, уже обыгранный веками, — говоришь ты с имитацией усмешки на губах. — Попытаюсь осветить его по-новому. Не возражаешь?
— Даже настаиваю. Великих слабости лишь возвышают.
Мы оба смеемся, и оба разом замолкаем.
…Бокал уже наполовину пуст, венок лежит у тебя на груди. Моя голова — тоже. Мы оба молчим — молчание лучший проводник чувств…
Ты просишь у меня позволения позвонить по телефону. Я подаю тебе аппарат и приличия ради удаляюсь в соседнюю комнату. Задерживаюсь возле зеркала: довольно интересна, хорошо ухожена, стройна в длинном платье, спокойно подчеркивающем ненавязчивый уют интеллигентного, даже скорей интеллектуального, дома. Освежаю за мочками ушей «Иссимиаки», поправляю тонкую витую цепочку, провалившуюся в выемку между грудей. Твой голос звучит уверенно и чуть-чуть устало. Вижу в зеркало, как красиво ты откинулся в кресле (раньше закружилась бы голова от этой твоей позы — беззащитной? доверчивой? — теперь голова лишь слегка шумит от ликера)… Вхожу бесшумно, внося с собой устойчивую волну культивированных веками ароматов, ты незряче скашиваешь глаза на меня. Потом… Успокойся, я ничего не замечаю. Потом роняешь в трубку: «Всего вам доброго». Оба изо всех сил стараемся не смотреть в ту сторону, где эти два существа бездумно следуют каждому душевному порыву. Как будто не было двух тысячелетий христианства, как будто падающие с неба звезды можно собирать в ладони, как будто человек во всех его проявлениях — венец природы, как будто… Мы оба близки к тому, чтобы развенчать и осудить страсть. В ближайшем будущем, вероятно, мы так и сделаем. И это прекрасно впишется еще одной иллюстрацией к закону о диалектике бытия. Се ля ви, дамы и господа.