Страница 2 из 20
Николай Павлович почувствовал, как кровь разогрелась, живее потекла по венам.
Конечно, вместо этого мифического турка лучше бы колоть молодого Наполеона -- напыщенного выскочку с торчащими как стрелы усами, такого же parvenu, как и его покойный дядя. Но он, император, выше личной неприязни. Что для него молодой Наполеон? В конце концов, старший брат Александр Павлович разбил Бонапарта, захватившего некогда всю Европу. А нынешний Наполеон по сравнению с тем -- ничтожество!
Закончив упражнения, Николай отдал оружие солдату.
"К будке надо поставить жаровню", -- решил он. Замерзший гвардеец вряд ли устрашит врагов империи. Еще раз окинул взглядом фигуру последнего, и не нашедши изъянов, Николай отправился дальше.
Его прогулки обычно длились долго -- он любил гулять. Гулял после завтрака, обеда и после ужина. Он не просто гулял -- проверял порядок в своей столице, смотрел, как несут службу караульные солдаты, околоточные, все те, кому он предписал блюсти службу на улицах города.
Обычно царь с удовольствием разглядывал молоденьких барышень, попадавшихся навстречу, а бывали времена, когда он верхом на коне проезжал под окнами интересующих его дам. Их прекрасные лица выглядывали из-за штор, сопровождали внимательными взглядами гарцующего на скакуне императора. Эти неравнодушные взоры заставляли внутренне подбираться, волновали кровь, будили желания. Видимо потому он выглядел так моложаво -- гораздо моложе своей жены Александры Фёдоровны.
Ах, Александра! У них могло быть десять детей, но выжило семь. Он любил жену. Безусловно, любил! Она была такой воздушной, такой безмятежно счастливой, доброй. Она казалась занесённой на север из тёплых стран птичкой, которая пыталась прижиться в зимней стуже.
Она была харитой. "Звезда -- харита, средь харит!" Так писал о ней покойный Пушкин в черновиках "Евгения Онегина", бумагах, с которыми Николай Павлович ознакомился посредством милейшего Жуковского.
После череды родов, врачи запретили супругам вести интимную жизнь. Он, император, показывал жене, что ничего страшного в этом нет, воздержание полезно для здоровья. Но природа брала своё. Впрочем, и до этого запрета у него были сторонние связи, были фаворитки.
Перед глазами возникли молодые лица Урусовой, Завадовской, Бутурлиной, Борх, Крюднер и других, окружавших его в разные годы, ловивших каждый его взгляд, каждое царское слово. Да, фавориток у него было поболее, чем любовников у бабки, у Екатерины Великой. Только он не афишировал этого, не разбрасывался именами направо и налево. Он жалел свою жену, хотел оградить её от грязных слухов и сплетен.
Благопристойность превыше всего! Это был его личный девиз, но он подошел бы и всему дому Романовых.
Александра, как думалось Николаю, знала о его увлечениях. Знала и прощала. Такова она -- великодушная и благородная женщина! Она понимала императора, считалась с его потребностями, с которыми он ничего не мог поделать. Отсюда в голове жены родился план приблизить Вареньку Нелидову, заменить ею случайных поклонниц, превратить её в постоянную пассию.
Николай Павлович пошел дальше, заложив руки за спину и нагнув голову к груди, как бывало, хаживал их старый учитель Ламздорф. Вспомнив о жене, об Александре, Николай вспомнил и другое. Лицо его исказила злобная гримаса.
Для Пушкина Александра Фёдоровна была харита, прекрасный и беспорочный ангел, как, впрочем, и для всех окружающих. Но были, как выяснилось, и другие, те, кто её ненавидел.
Один из таковых оказался некий малоросский поэт Тарас Шевченко, о котором ему говорили, как о бесспорном таланте. Он, Николай, читал его вирши, представленные графом Бенкендорфом, смеялся в удачных местах. Смеялся даже тогда, когда этот неблагодарный упоминал его имя. Но он назвал Александру сушеным опёнком, женщиной с трясущейся головою, а ведь происхождением своей лицевой судороги его жена обязана декабрьскому возмущению. Разве она виновата, что слишком боялась за детей, за него? Разве виновата она в выпавших на её долю испытаниях, уготованных жестоким провидением?
Но этот писака? Чем она его обидела, что сделала? Кроме добра -- ничего!
Александра сама рассказала ему историю как помогла выкупить из рабства у Энгельгарта неизвестного малоросского художника, оказавшегося еще и поэтом. Для этого был разыгран целый спектакль: Карл Брюллов написал портрет Жуковского и выставил его на лотерею среди членов императорской фамилии, а царица приобрела картину. Эти деньги и пошли на выкуп.
Николай тогда посмеялся над этой глупой историей, попенял жене на её причуды -- так стараться ради человека низшего звания! Впрочем, Александра сказала, что этот спектакль её позабавил, развеял скуку.
Как же этот негодяй мог писать такое о своей избавительнице?
При мысли о жене на глаза Николая Павловича навернулись слезы. С возрастом он делался сентиментальнее, чувствительнее, словно научился по-новому прислушиваться к себе, не скрывать движения души, которых ранее стеснялся и принимал за слабость. Теперь, иногда, слушая музыку, он мог неожиданно для окружающих выйти в другую комнату, покинуть театр, спрятаться за колонну, чтобы скрыть внезапно появившиеся слёзы. Композитору Львову он сказал знаменательную фразу: "Ты заставил меня войти в самого себя!" Так он теперь чувствовал.
Наверное, с этой особенной чувствительностью можно связать и возникшие в последнее время острые переживания, вызванные поражениями в Крымской войне, гибелью его солдат и матросов в Севастополе.
В молодости, во время ожесточенных боев с повстанцами в Польше или кровопролитных операций на Кавказе, он так не волновался, воспринимал потери с твердостью солдата, признававшего их хоть и досадными, но необходимыми и вынужденными. Ведь война не обходится без жертв.
Сейчас было другое. Он много молился по вечерам, стоя на коленях, не спал до утра, разглядывая крымскую карту, жалел своих солдат, свою армию. Его снедала мысль, что всё выстроенное им за последние годы, всё, чему отдано столько трудов и пота, вдруг стало таким непрочным и зыбким, как песок на берегу моря. Армия, его армия, которую он пестовал, лелеял все эти годы, терпела поражение за поражением.
А какие были маневры на Царицыном лугу, парады на Марсовом поле! Шестьдесят, семьдесят тысяч солдат в строгих, почти геометрически точных шеренгах и колоннах. Гусары, кирасиры, уланы, стройные ряды пехоты в голубом, зеленом, красном. Войска раскрашивали поле во все цвета радуги. Его брала гордость, когда он выезжал во фронт, принимал бравые рапорты командиров.
Теперь вот Альма, Инкерман -- его личный позор, не армии! Меньшиков, как командующий, оказался никуда не годен. "Тупая скотина!" А ведь он верил в него, как верил в своё время в Паскевича и Дибича.
Да и Нессельроде! Безудержный гнев овладел им. Этот Нессельроде, этот подлец, подвел его!
Император всегда стремился к порядку, законности, легитимности. Эту систему взглядов он предлагал другим государям в Европе. Он полагал, что выступая все вместе против бунтовщиков и смутьянов они смогут сохранить этот лелеемый им порядок незыблемым.
И что же вышло на деле? Государи Пруссии, Австрии обманули его, человека, спасшего их троны, помогшего удержать власть в подчиненных территориях. Такова их благодарность! Они просто предали его, испугались, что Россия утвердиться на Балканах. Он помнил, какими жалкими они были еще недавно, все эти Меттернихи и другие, как в спешке убегали из своих столиц, скрываясь от восставшей черни. Тогда его штыки помогли им усидеть на престолах. А сейчас?
Невидящий взгляд Николая Павловича скользнул по домам, вдоль улицы. Всё это, всё, что случилось в последнее время, произошло благодаря советам Нессельроде, этого ничтожества, которому он так верил. Ничего, Россия выдержит! Она выдержала поход всей Европы в двенадцатом году, выдержит и теперь. Но графа Нессельроде после окончания кампании, он удалит от двора. И больше никогда к себе не допустит.