Горькая любовь

— Очень за тебя рада. Я всегда говорила, что ты пробьешься. — Она вздохнула и опустила глаза, словно ей было не по себе от моих разглагольствований.

— Теперь я сам себе хозяин, — не унимался я. — Не то что прежде, когда я был рабом красильни, просиживал там до позднего вечера. Теперь я волен уйти из магазина когда мне вздумается; прогуляться, заглянуть в библиотеку, справиться о книге, посидеть с другом в кафе или сходить в университет на лекцию.

— Молодец, мне очень приятно, — пробормотала Рената.

— Поэтому, если тебе будет трудно или же надоест водить Витторио на прогулку, я могу тебя заменить! — настаивал я, желая показать ей, какой я пользуюсь свободой. — Что мне стоит погулять с Витторио или повторить с ним уроки?!

Рената недоверчиво покачала головой:

— Похоже, ты не представляешь себе всех трудностей,

— Какие еще трудности?! Кто-нибудь вздумает на улице поиздеваться над Витторио? Пусть только попробует! — Я вытянул руку и напряг мускулы. — В любом случае он не может все время сидеть дома взаперти. По-моему, ему надо гулять, тогда он снова почувствует радость жизни. Он должен поверить, что рано или поздно вновь станет таким же, как все, нормальным человеком. Иначе физически он после курса лечения, может, и поправится, но в душе у него навсегда угнездится страх, сознание своей неполноценности.

Я заметил, что мои доводы подействовали на Ренату. И хотя она по-прежнему с сомнением покачивала головой, она ухватилась за мои слова как за последнюю надежду, что жизнь еще наладится.

— Конечно, ты во многом прав, — сказала она наконец. — Но у нас есть время поразмыслить над этим. — И, точно желая на миг отвлечься от пугающих мыслей о судьбе сына, с грустной улыбкой похвасталась: — Знаешь, что я сделала, и притом одна? Все в доме переиначила. Теперь у Витторио будет своя, отдельная комната... Но каких мне это стоило трудов! Идем, покажу!

Она, прихрамывая, направилась к двери. Мне показалось, что она нарочно припадает на больную ногу, чтобы я понял, как ей тяжело пришлось. А может, для того, чтобы убить во мне всякое желание.

13.

Моя любовь устояла и перед этим испытанием. Ее хромающая походка вызывала во мне чувство жалости и нежности. Лишь пальцы мои, которыми я во время «обхода» темных неприбранных комнат не раз касался ее тела, хранили аромат ее кожи, вызывая воспоминания о нашей прежней любви.

И вот однажды рано утром после бессонной, мучительной ночи я позвонил Ренате и попросил отпустить Витторио со мной на прогулку. Словно близость Витторио поможет мне подавить мою страсть.

— Еще слишком рано, — ответила Рената, приняв мое нетерпение за хитрость.

— Тогда в десять.

— Лучше бы завтра.

— Ты что, не доверяешь мне?

— Вполне доверяю. Не будь таким подозрительным.

— Хорошо, тогда в три часа.

— В три ему делают укол.

— Ну, в четыре.

— Я же тебе сказала: сегодня ничего не получится. В четыре я поведу его на рентген. Завтра я его отпущу. Но не больше чем на час. Потом ты сам отведешь его на лечебную гимнастику.

Мне казалось, будто я выпросил у Ренаты любовное свидание.

На другой день я ласково обнял Витторио, его волосы еще хранили слабый запах ее духов.

— Какие мы душистые! — сказал я.

— Это меня мама причесывала, — ответил Витторио, неохотно позволив себя обнять. — Она все думает, что я ребенок.

— Все мамы так делают, чтобы чувствовать себя молодыми. — Я толкнул Витторио в бок, но Витторио даже не улыбнулся.

Рената с балкона крикнула нам обоим «чао». Витторио, не подымая головы, устало махнул ей рукой.

— Ну, куда пойдем, Витторио?

— Куда хочешь.

— Нет, куда ты хочешь.

Мы стояли на углу возле дворца Сан-Джакомо. Близлежащие улицы были пустынны и изнывали от полуденного зноя. Мимо, обдав нас пылью, промчалась к больнице карета «скорой помощи». Санитар, высунувшись из окошка, нагло поманил Витторио пальцем, а тот в ответ показал ему язык. Я хотел было подбежать к карете, притормозившей у ворот Сан-Джакомо, но Витторио удержал меня.

— Не стоит, они все дразнятся, — сказал он.

— А я надаю им пощечин, пусть только еще раз попробуют, — сурово сказал я.

— Так они смеются не над тобой, а надо мной, толстяком.

— И к тебе они не смеют приставать, иначе понюхают вот это. — И я показал воображаемому врагу кулак.

— Э, слишком много тумаков придется тебе раздать, — рассудительно, как взрослый, без всякой злобы сказал Витторио и пошел вперед.

Я догнал его и, улыбаясь, сказал:

— Я потренируюсь. Да и ты мне поможешь. Не зря же ты занимаешься гимнастикой?!

— Это лечебная гимнастика. В драке от нее толку мало.

— Когда дерешься, все сгодится. Будем лупить наших врагов, пока не устанем.

— А если нас самих отлупят?

— Никогда не думай об этом заранее. И главное, запомни: всегда побеждает тот, кто бьет первым.

Витторио наклонил голову и посмотрел на свои сжатые в кулак пальцы. Размахнулся и пронзил кулаком воздух.

— Блям!.. — Он явно приободрился. Я прижал его к себе.

— Отлично! Горе тому, кто косо посмотрит на нас.

— Убить его! — крикнул Витторио. И, замедлив шаги, спросил: — Куда же мы пойдем?

— На пьяцца Навона.

— А кто там прячется? — Он все еще сжимал кулаки.

— Послушай, Витторио, мы вовсе не обязаны сами искать врагов. Вот если они объявятся, тогда мы их отделаем за милую душу. А на пьяцца Навона мы идем посмотреть то место, где во времена Древнего Рима был цирк.

— Конный цирк?

— Да, нечто похожее... Потом, в более поздние века, площадь затопили и катались по ней словно по озеру на лодках.

— И сейчас катаются?

— Нет, теперь там три фонтана. Средний фонтан украшают четыре скульптуры Бернини, символически изображающие четыре самые большие реки мира. Кстати, ты знаешь историю статуи, которая вскинула руку в страхе, что на нее рухнет церковь Борромини? — Я заметил, что Витторио заинтересовался моим рассказом. — А потом пойдем в кафе «Джолитти в парламенте» и будем есть мороженое.

Витторио жадно облизнулся, и его круглое, как луна, лицо расплылось в сладострастной улыбке.

— Нет, только не мороженое, — пробормотал он.

— Почему?

— Мама велела, чтобы я на прогулке ничего не ел, особенно мороженое.

— Брось. Мало ли что мама придумает! Шоколадного мороженого мы непременно поедим! — Я поднес палец к губам. — Но маме ни слова, смотри! — Я обнял его за жирные плечи и потянул за собой на пьяцца Навона.

Хоть Витторио и шел с трудом, стоило мне посмотреть на него, он улыбался в ответ, словно хотел показать, что вовсе не устал.

14.

Теперь я подчас удивляюсь, как быстро я привык к толстой фигуре Витторио и почти не замечал его безобразия. То ли Витторио с каждым днем на моих глазах худел, то ли его движения со временем стали куда более свободными и уверенными, то ли постепенно стерлось первое весьма неприятное впечатление от встречи с этим неповоротливым толстяком... Во всяком случае я часто забывал об его необъятных размерах и удивлялся насмешливым или брезгливым взглядам прохожих... Но первым ехидные взгляды всегда ловил Витторио. Он толкал меня в бок и шептал:

— Вон тот тип на нас уставился.

Если это был мирный прохожий, то после двух-трех моих угрожающе-мрачных взглядов он поспешно опускал глаза. Если же вызов нам бросал рассыльный какой-нибудь лавчонки или дерзкий мальчишка, я резким криком: «Убирайся прочь! Чего тебе от нас надо?» — неизменно обращал его в бегство. Хуже бывало, когда Витторио встречали насмешливыми взглядами бродяги из района Трастевере, помощники мясников из Тестаччо, носильщики из Сан-Лоренцо. Тут уж, чтобы придать мужества Витторио, мне приходилось не просто осадить наглецов, а пригрозить им. Я подносил кулак к носу первого же обидчика, хватал его за воротник рубахи и кричал ему прямо в лицо:

— Тебе что-нибудь не нравится?

— Я чего? Я разве чего говорил? Курил себе и все. Кто насмехался, к тому и приставайте. — С этими словами бродяга или носильщик уходил, отряхивая рубаху, словно я оставил на ней следы. А я с вызовом смотрел на остальных, стоявших в глухом молчании. — Если кому-нибудь жить надоело, пусть выйдет вперед, — говорил я. Моя угроза приводила Витторио в восторг, потому что недавние наглецы лишь боязливо поеживались.