Страница 7 из 12
9.
Как-то у Ренаты разболелась голова, и она сказала, что вечером не сможет выйти. Я купил фьяску вина, пакет с колбасой и закусками и бегом поднялся по лестнице ее дома. Дверь мне открыла старуха. Она приняла из моих рук вино и пакет и, прижимая их к груди вместе с «Мессаджеро», с которым не расставалась никогда, направилась в гостиную. По дороге она все повторяла, что в доме полно еды, хватит на всех, включая и гостя, и незачем было тратиться.
Рената вышла из кухни с повязанной платком головой.
— У меня смешной вид, да? — сказала она. Потом, увидев пакет на столе, воскликнула: — Ну, зачем же! — и стала его разворачивать под жадным взглядом Витторио, готового схватить яства, едва они перекочуют на тарелки.
— Убери лапы! — прикрикнула на него Рената. — Сначала помой их.
Витторио хмуро поплелся на кухню. Мгновение спустя он вернулся и показал ладони.
— Теперь довольна?
— Это я должна быть довольна?
— Как это ты умудряешься вымыть их с такой быстротой?! — вмешалась старуха. — Впрочем, я знаю, где ты всю грязь оставляешь. На полотенце... Отец бы тебя научил уму-разуму.
Рената тоже не раз при мне жаловалась, как ей трудно без мужа, но в устах ее матери это звучало бестактно.
— Подожди, обжора, я хоть тарелку поставлю, — словно издалека донесся до меня голос Ренаты.
Витторио недовольно посмотрел на содержимое тарелки.
— Так мало?
— О господи, тебе мало полной тарелки? У тебя не живот, а бездонная бочка!
Я прислушивался к ворчливым голосам и чувствовал всю нелепость своего положения — гостя, пожелавшего вмешаться в убогую повседневную жизнь троих, лишь бы не оборвалась непрочная нить любви, которая связывает его с одной из них.
В тот вечер я отдал Витторио часть своей еды, но затем, став в доме своим человеком, уже не позволял себе такой вольности.
— Перестань канючить, — сердито сказала Рената.
— Я есть хочу, — захныкал Витторио.
— Только и умеешь, что нудить: «Есть хочу, есть хочу»...
— Мальчику уже и поесть вволю нельзя? — сказал я.
— Да он целыми днями что-нибудь жует. Не видишь разве, как он потолстел!
— Пусть себе толстеет. Ему же будет хуже. Вот когда вырастет, увидит, какие его сверстники сильные, ловкие, готовые к грядущим трудностям и в гражданской жизни, и в армии, он сам горько раскается, — сказала старуха. И, пристально посмотрев на меня, добавила: — Как это говорится: «Что королю по душе, то полезно и мне».
— Да, конечно, — смущенно пробормотал я.
— На, держи, обжора! — Рената дала Витторио вторую порцию, потом третью, и тот умял их в мгновение ока.
— Хоть бы уж ел как полагается, — заметила старуха. — Прожевывал бы каждый кусок тридцать два раза.
— Тридцать три, — поправил ее Витторио.
— Неважно сколько: тридцать два или тридцать три. Главное, милый мой, поработать челюстями. А ты все проглатываешь целиком, вот и не наедаешься.
— Сразу после ужина сядете заниматься. Понял? — снова обратилась к сыну Рената.
— Дайте ему хоть спокойно переварить пищу, — снова вступился я.
Витторио благодарно посмотрел на меня; в эти минуты, пока старуха убирала со стола, а Рената вынимала книги и тетради, я ловил полный симпатии взгляд Витторио. Он словно искал у меня защиты от беспричинных придирок матери и бабушки.
— Пользуйся, глупый баран, что Уго хочет и может тебе помочь, — сказала Рената.
А старуха тут же ее поддержала:
— В твои годы мальчишки уже учатся во втором классе средней школы и записываются в авангуардисты[2].
Сонные, разомлевшие, мы с Витторио лениво склонились над пожелтевшими книгами и над разодранными тетрадями, готовые в любую минуту отвлечься или заспорить.
— До сих пор на той же странице сидите? — изумилась Рената, войдя в комнату. — Ах, так! Ты, Витторио, нашел союзника. Вы похожи на двух нашкодивших мальчишек. Ну-ка, дай мне! — Она отобрала у меня книгу, несмотря на мои протесты.
— Подожди, мы занимались разбором состава предложения. Он застрял на дополнениях.
— Что? — в отчаянии воскликнула Рената. — Ты же, Витторио, вчера повторял их со мной и выучил все назубок!
В самый разгар спора появилась старуха. В одной руке она держала пенсне — казалось, оно, как и нос, сердито морщится, а другой — газету «Мессаджеро», которую прочитывала от корки до корки.
— Уложи, Рената, мальчика в постель. Все равно он так устал, что ничего не соображает. Он же спит на ходу, разве ты не видишь? — Затем обратилась к Витторио, погрозив ему газетой: — Муссолини нужны юноши сильные и сметливые, а не такие растяпы, как ты. А еще хочешь стать офицером! Военному тоже без знаний не обойтись. Вот почитай, почитай, что сказал дуче о молодых офицерах — завоевателях Абиссинии...
Ее упреки предназначались скорее мне, чем Витторио, и я начал злиться. Вскоре я уже еле сдерживался, дыхание мое стало учащенным. Это послужило для Ренаты сигналом тревоги, и она сразу вмешалась:
— Не преувеличивай. Кому придет в голову отправлять на фронт сосунков!
Рената словно встала между мной и матерью и, боясь, как бы я не сказал что-нибудь резкое, торопливо перевела разговор на домашние дела.
— Ну, попрощайся с Уго — и спать. Знаешь, какой этот хитрец фокус выкидывает? — обратилась она ко мне. — Сейчас у него глаза слипаются, но стоит ему лечь, как он требует детский журнал. Читает его допоздна. А утром с кровати не стащишь!..
— Хочу в уборную, — хватаясь за живот и испуганно глядя на мать, захныкал Витторио. — Очень давит, правда!
— Каждый раз вспоминаешь об этом перед сном, — сердито пробормотала старуха.
— Для тебя вся радость жизни в еде да в уборной. А ведь ты уже взрослый парень! — с тоской сказала Рената. — Ну, беги в свою любимую уборную. Только не вздумай запираться на крючок! Не то я дверь ногой вышибу, а тебя прогоню вон выбивалкой!
Витторио, счастливый, убежал, а я, надеясь побыть несколько минут наедине с Ренатой, сказал:
— Подожду Витторио, чтобы с ним проститься.
— Долго вам ждать придется, — со вздохом сказала старуха, садясь в старинное кресло-качалку и кладя на колени «Мессаджеро».
Мы с Ренатой закурили по последней сигарете («Ей-богу, это — последняя!» — клялась Рената), а старуха принялась перелистывать газету, чтобы снова затеять со мной политический спор — политика была ее страстью.
— Не читали, что сказал секретарь партии о тех фашистах, которые не носят в петлице значок?
— Нет, как-то упустил, — ответил я.
— Зря. Очень зря. Если вы хотите жить не хуже других, надо быть в курсе всех перемен.
Рената подняла на мать свои печальные глаза и сказала с упреком:
— Я же тебе говорила, что он не фашист. И вообще, оставь его в покое.
— Почему же он не вступает в партию? — не унималась старуха. — И это когда все подряд подают заявления о приеме... Если хочешь сделать карьеру...
— Он не хочет делать карьеру... Неужели ты до сих пор не поняла?!
Несмотря на старания Ренаты эти разговоры с каждым вечером становились все тягостнее. Обычно я, злясь на самого себя за то, что не могу по-настоящему возмутиться, лениво поднимался, а Витторио кричал мне из уборной: «Чао, Уго!» Наконец однажды я сказал Ренате, целуя ее на прощание в коридоре:
— Если твоя мать будет продолжать в том же духе, я больше не приду.
Она растерянно взглянула на меня, потом ответила:
— Это и есть семья. А ты представлял ее себе иначе?
Я посмотрел на Ренату в упор.
— Семья — это одно, а политические взгляды — совсем другое. Я люблю тебя, Рената, люблю Витторио, но не желаю, чтобы меня беспрестанно провоцировали.
— Одной любви недостаточно, друг мой, — невозмутимо, с насмешливой улыбкой, еще больше разозлившей меня, возразила Рената. — Семейная жизнь сложнее, чем тебе казалось. В каждой семье сколько голов, столько умов... Чао, иди спать, милый, а завтра обо всем поговорим.
10.
Больше мы с ней об этом не говорили. Я понимал, что рано или поздно признал бы правоту Ренаты. А мысль о том, что семья — это узкий круг людей с застывшими представлениями и взглядами, которые уже не меняются, как и сами люди, была для меня невыносима.