Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 27 из 43



Алешка перестал смеяться. Поднялся, отряхнул брюки.

— Хочется побывать на островах, — сказал Лене Степка. — Возьмете?

— Ой, Степа, конечно, возьмем! — ответила Лена и искоса взглянула на Алешку. — Пойдем к нам, скажем отцу. Он согласится.

— Правда? — обрадовался Степка.

— Так, так, — проговорил Алешка. — Понятно.

Лена и Степка посмотрели на него.

— Теперь мне все понятно, — сказал Алешка. — Счастливого пути, голубчики! — он сощурил глаза и зло взглянул на Степку. — Берегись!

— Не обращай на него внимания, — сказала Лена Степке. — А ты иди, куда шел, ну? — она наклонила голову, словно собиралась боднуть Алешку.

— Понятно, — Алешка хмыкнул, ковырнул носком туфли песок, нехотя повернулся и зашагал к деревне.

Лена забралась в лодку, села на борт, опустив ноги в воду. Степка стоял у нее за спиной, глядел на удаляющегося Алешку.

— Ты не бойся его, Стенчик, — сказала Лена, запрокинув голову, чтобы видеть Степку.

— Я не боюсь, — ответил Степка. — Что он мне сделает?

— Может поколотить, — улыбнулась Лена. — Он сильный, как бульдозер.

Степка насупился, промолчал.

— Но ты все равно не бойся, Стенчик.

— Не называй меня так, — попросил Степка. — Какой я Стенчик? Какой Стен Клименс? Степка я, Клименко моя фамилия.

— Значит мне нельзя называть тебя Стеном? А Тане Смоляковской можно?

— И Тане нельзя. Никому нельзя. Я с этим делом покончил.

— С каким делом? — спросила Лена.

— Потом расскажу... На острове. Сейчас неохота. Что из харчей брать? — спросил Степка.

— Что хочешь. Только не тащи с собой целый вагон — лодку утопишь. Рыбу будем ловить, мука и жиры там у нас есть... А родители тебя отпустят?

— Только согласился бы твой отец. А своих я уговорю. Постараюсь уговорить, — добавил он.

Степка не собирался уговаривать родителей. Он решил, что просто удерет, оставив на столе записку: «Уплыл на острова с Кузьмой Петровичем. Вернусь через несколько дней». Уговоры могли оказаться напрасными. Однажды мать уже не пустила его в туристский поход. Пошел весь класс, а он остался. Ребята насмехались потом: «Сдрейфил». Она же запретила ему заниматься в кружке художественной самодеятельности. «Занятия вечером? Кривляться на сцене? Нет, у тебя есть более серьезное занятие», — отрезала она. Этим занятием были стихи... Теперь — все, амба! Он сжег стихи вместе с письмом из редакции. Правда несколько стихотворений осталось у Тани Смоляковской. Но он и их сожжет. Возьмет под каким-нибудь предлогом — и в огонь! Горите, горите, голубчики! Нечего вам делать на этой земле. А Таня говорит, стихи ей нравятся. Неужели нравятся? Не может быть. Плохие стихи, барахло! Жаль, что Таня уехала с родителями в Москву. А то он уже сегодня забрал бы у нее стихи. Плохие! Плохие! Разве только одно, про дельфина, которого выбросило на берег в шторм. Целый час он возился с этим дельфином, но все было напрасно. Тогда-то он и написал стихи. Тогда-то Таня Смоляковская стала называть его на английский манер Стеном Клименсом... Глупость! А все остальные стихи — чепуха, выдумка. «Мой сын — поэт!» — хвастается перед знакомыми мать. Твой сын тряпка, мама. Если он не удерет завтра на острова, тогда уж без всякого сомнения — тряпка.

Он проснулся в пятом часу, с восходом солнца. Прислушался: в доме было тихо — отец и мать еще спали. Одеваясь, сунул руку в карман брюк — заготовленная с вечера записка была на месте. Вышел на крыльцо, потянулся. Пригнувшись, прошел мимо окон спальни, открыл дверь летней кухни. Предстояло сделать два дела: положить на стол записку и запастись съестным. На столе стояла посуда. Степка собрал тарелки, перенес на подоконник. Затем вытер стол тряпкой и бросил посредине развернутую записку. «Папа и мама, — было написано на листе крупными красными буквами. — Я уехал с Кузьмой Петровичем на острова. Знал, что вы меня не отпустите, а потому и не сказал. Вернусь дня через два. Не волнуйтесь. Степа».



Отошел к двери, проверил, увидит ли мать записку сразу, как только войдет в кухню. Решил, что увидит. А если и не увидит сразу, то потом, когда сядет завтракать, — обязательно. Теперь оставалось сделать последнее: завернуть во что-нибудь кусок свиного окорока и буханку хлеба. На глаза ему попался целлофановый пакет из-под отцовской нейлоновой рубашки.

— Прекрасно! — воскликнул Степка. — То, что надо.

Часы показывали пять, когда Степка вышел со двора. Он не торопился: до берега, где стояла лодка Кузьмы Петровича, было не более пятнадцати минут ходу. А отчаливать раньше шести Кузьма Петрович не собирался.

Отличное настроение было у Степки. И утро было отличное: ясное, тихое. На обочине дороги, ведшей к морю, паслись в лебеде перемазанные желтой пыльцой телята. Воробьи купались в отсыревшем за ночь песке. Тяжелые белые мартыны летели со стороны моря на поля за добычей. Лениво переговаривались: «Гав-ва, Гав-ва!»

— Гав-ва, гав-ва! — передразнил Степка. Мартын, пролетавший над ним, повернул голову, посмотрел на него внимательным черным глазом. — Что? — засмеялся Степка. Стайка молодых серебристо-серых скворцов расхаживала по бугорку у лимана — собирала уснувших комаров. Степка постоял, поглядел на них, похвалил: — Молодцы.

Лиман был тих, блестел. Но вот послышался слабый всплеск, и тонкое кружево разбегающихся колец заплелось на зеркальной глади — какая-то резвая рыбешка выпрыгнула из воды в погоне за мошкой. Степка не разглядел ее — может, это был пескарик, может, бычок.

А море словно исчезло. Будто прямо с берега, от кромки желтого песка начиналось небо. Не голубое, а какое-то таинственно темное. Бездна проглядывала сквозь голубизну. Там был край земли. К этому краю, казалось, можно было подойти и увидеть, что дальше ничего нет. Совсем ничего, пустота.

Но так казалось только издали. Потому что хоть и стоял на море штиль, у самого берега вода плескалась, словно море выбрасывало на гладкий песок прозрачные щупальца. И шорох был похож на спокойное дыхание спящего, а на песке оставались лежать студенистые, почти прозрачные пятачки маленьких медуз.

— Степка, стой! — услышал он вдруг голос Алешки и обернулся. Алешка бежал к нему, закатывая на ходу рукава рубашки.

Степка икнул от неожиданности и уронил пакет с едой.

— Ну вот, — сказал Алешка, переводя дух, — вот ты и попался, Степушка, или как там тебя кличет Смоляковская, Стен Клименс. Куда идешь?

— Так просто, — соврал Степка.

— Так просто? А это что? — Алешка поднял с земли пакет. — Рубовочка? Позавтракаем, — и принялся развязывать пакет.

— Не для тебя, — сказал Степка и вырвал пакет из Алешкиных рук. — Квас не про вас.

— Та-ак! — Алешка поглядел по сторонам. — Не про нас, значит? Так, так, — и вдруг схватил Степку за плечи. В одно мгновение он оказался на Степкином животе, вдавливая коленками в песок его руки. — Вот такой коверкот, Степушка, — проговорил он дыша Степке в лицо. — Вот в такой дружеской обстановке мы и проведем с тобой часок — пока Кузьма Петрович не отчалит. Ясно?

— Пусти! — попробовал вывернуться Степка, но не тут-то было. Алешка лишь сильнее навалился на него. Степка попытался ударить Алешку ногой в спину, но и это не удалось.

— Еще раз дрыгнешь, получишь по носу, — предупредил Алешка. Потянулся за пакетом, положил его Степке на грудь, развязал и вынул окорок. Понюхал, осмотрел со всех сторон, сказал с притворным вздохом: — Придется мне одному съесть.

— Лопнешь, — ответил Степка.

— Значит, тебе повезет, — Алешка отломил кусок хлеба и принялся есть.

— Чавкаешь, как свинья, — заметил Степка.

Алешка лишь грозно повел глазами, потому что рот был набит, но чавкать перестал.

Окорок он не осилил. Сунул остатки обратно в пакет, прижал руку к животу:

— Объелся, кажется, — заключил он. — Попить бы теперь. Жалко, что ты водички не прихватил. Хотя — да! Вода уже в лодке, в белой канистре. — Алешка завязал пакет, положил его на песок перед Степкиным лицом. — Отнесешь домой. То место, где я грыз, обрежешь, а остальное скушаешь. Запомнил?