Свиток проклятых

– Вестник, малыши Привратника уже здесь, – тонко сказал рюкзак. – Они взяли след.

– Вы знаете, где живет эта Наташа? – наклонилась Ольга, и снова стала похожа на кошку.

– Ну… там и живет, где мы жили, за городом. Только теперь она там с новым мужем. Но она… она все захапала, и ничего не отдаст.

– Не отдаст? – усмехнулась гостья. – Молю вас, собирайтесь. Солнце не стоит на месте! – Женщина одним движением выдернула из Женечки иглу, оттолкнула капельницу, вытащила из-за пазухи пакет с серым, излишне волосатым свитером и такими же, как у нее самой, просторными грубыми брюками. – И прекратите задавать нелепые вопросы. Ваша соседка умрет, это верно. Но на ваш счет имеется иная вероятность. Если мы успеем.

В открытую дверь вовсю дубасили, Галка хныкала. Шкаф трещал, но не поддавался. До Женьки внезапно дошло, что трещит вовсе не шкафчик и не дверь. Сестры и дежурный врач ломились с той стороны прямиком в стену. Они не замечали, что вход рядом. Или видели привычную дверь совсем в другом месте! Хлипкая некапитальная перегородка скрипела и гнулась, при каждом толчке по бежевой краске бежали трещины.

– Я не знаю никакую Ле… Леопольдину… – выдавила Женька, зажимая струйку крови на локте. И тут же едва не поперхнулась. Откуда-то из памяти всплыла девичья фамилия бабушки, непонятная, то ли шведская, то ли немецкая. Похожая на Карлсона, живущего на крыше. И еще. Женька почти вспомнила, где раньше видела загадочный «компас». И то, что она вспомнила, было таким странным и нелепым…

– Евгению-Леопольдину, – поправила женщина, не слишком ловко запихивая Женькины ноги в короткие сапожки, тоже весьма странные, сморщенные, без каблуков, с острыми носами, – Наша ошибка состояла в том, что мы искали среди законнорожденных… Ваша прабабка была побочным ребенком. Можете гордиться, в ваших жилах течет кровь основателей Храма… Прекрасно, все сходится! – женщина закончила с обувью, быстро пошуровала в компасе, затем дернула молнию на рюкзаке. – Если вы не верите мне, послушайте Оракула.

Рюкзак распался надвое. Свитер в руках вдруг стал негнущимся и тяжелым. Женечка вдохнула, чтобы закричать, но воздух в легких превратился в густой песок.

Женька замычала от ужаса.

Глава 3. Яйцо и роза

В следующий раз убийц подослали в мой пятый день рождения. Говорят, страх имеет вкус дурного уксуса, а ужас – вкус ржавчины. Но я запомнил вкус мести. Он вызывал приторную сладкую дрожь, поэтому мой мудрый отец не позволил выпить слишком много.

Лазутчиков пытали, я глядел и слушал, и быстро пьянел.

Прежний самодержец Родион покровительствовал моему отцу. Сам он молился Звездному кресту, в столице каждой провинции сажал понтифика, но не врывался с плетью в мечты своих подданных. Потому жрецы Таврии без помех резали козлов и увивали гирляндами племенных истуканов. Однако, случилась беда, не сразу замеченная половиной мира. Багрянородного отравили на пиру, под аркой Триумфов провезли нового императора, и сны моего отца запахли уксусом.

На пятый день рождения мне поднесли говорящего сильвана – мальчика с туловищем коня, шахматы с крошечными живыми армиями Александра и Дария, детские доспехи, отлитые гномами Валахии, и много других забав. Среди груды подарков имелся заговоренный сундук с семью ключами. Сундук всякий раз отпирался иначе, потайные ящики играли мелодии, менялись местами, радуя взор чудесными картинами. Дарители рассчитывали, что только нежная детская рука сумеет пробраться в сердце головоломки, и там меня настигнет быстрая смерть. Убийцы не учли, что игрушки будет обнюхивать обученный черный карлик. Много лет назад соплеменники швырнули колдуна в пасть нильским крокодилам, но мой отец его вытащил. Вытащил без причин, как ему тогда мнилось, хотя без причин не родятся даже мухи. Безусый Андрус Закайя в то время командовал турмой в разведке будущего императора Родиона, его бешеные всадники вдыхали знойные миражи, и складывали холмы из черепов номадов. Спустя тридцать лет нубийский карлик вернул долг дуке Закайе. Тонкой черной рукой он вскрыл потайные ящики головоломки, и вместо меня рассыпался глиняной куклой.

Той же ночью меня вывезли из Херсонеса в родовой бастион. Знатных псов допрашивал мой наставник, некромант Дрэкул, муж великой учености. Впрочем, имя он менял каждый месяц, чтобы враги не успели сложить ядовитых стихов в его честь, а настоящее имя, по обычаю валахов, хранил пернатый змей, спавший в снежном сердце Дакийских гор.

О наставниках следует упомянуть особо.

Их полагалось четверо, по числу башен в бастионе Иллируса. Евнух Исайя, формой бедер схожий со спелой грушей, ростом с городских глашатаев, розовый, безбородый и круглощекий. Он пел со мной на семи наречиях, разрубая палестинскую неделю на семь запахов и столько же цветов. Про понедельник не скажу ничего, это потайной день. Я не слишком жаловал трудный вторник, день чужой истории. По средам гортань болела от скифских фраз, острых, как удар бича, и галльских рифм, после которых хотелось выплюнуть песок. К счастью, за средой наступал четверг, окрашенный золотом императорских кладовых. По четвергам мы упражнялись в дворцовом красноречии и сообща тонули в дебрях латинского этикета. Пятница благоухала гранатом и молодым вином, расцветал округлый язык моей матери, где даже слова палачей кончаются на нежные гласные. По субботам мы читали стратегикон, начертанный имперской вязью ромеев, мои ноздри вдыхали дым триумфов и звон серебряных колесниц. Исайя редко хвалил, он любил повторять, что лучшая похвала исходит от того, кому ты не сделал ничего хорошего.

Вторым наставником был книжник Фома, сухой червь, скомканный в тысячу морщин, наизусть читавший книгу ремесленных гильдий. О нем шептались, что Фома способен жить без пищи, лакая соки новых указов и нотариальных сделок. Покупай не то, что нужно, твердил мне Фома, а то, что необходимо. Над поговоркой бедняка посмеялись бы даже конюхи моего отца, но мне подобные наставления помогли выжить. Наверняка, нанимая Фому, Андрус Закайя мечтал, что его сын не остановится на посту наместника окраинной провинции. Но игральные кости вечности выпали иначе.

В коридорах воинской башни с мальчиком занимался кир Лев Закайя, мой дядя, командующий флотом. Черноволосый, но седоусый, как часто бывает с теми, у кого на руках умирали друзья. Воин без капли сала под кожей, с плечами дубовыми, как жернова. Десять лет мы разговаривали с ним на языке железа. Все, что умеет мое тело – заслуга кира Льва. Он будил меня свистом меча, повторяя, что бояться следует тихой реки, а не шумной. Первый год бил клинком плашмя, пока мое тело не научилось просыпаться до удара. Как ни странно, именно дядя, а не пышнотелый книжник Исайя, научил меня одинаково любить друзей и врагов. Я полюбил фракийцев за искусство ходить по воде, черных гигантов Нила – за дерзкие игры со львами, персов – за укрощенный ветер в лезвиях колесниц. Я полюбил даже степняков хунну за уменье спать в седле бегущего жеребца. Благодаря киру Льву, я все еще жив.

Когда загорались звезды, в подземелье будущего правителя Херсонеса ждал некромант Дрэкул. Будем называть его именем, которым наставник укрылся на мой пятый день рождения. Некоторые прозвища мага полностью меняли естество, и порой в подвалах бастиона подмастерья потели от близости женского аромата. Вместо прически Дрэкул украшал лоб и виски защитными письменами, а на затылке его спал искусно нарисованный глаз. Письмена на бритой голове наставника менялись, лишь глаз оставался неизменным, закрытым, ибо наблюдал не то, что вовне головы, а совсем наоборот. Был наставник худощав, легконог и почти бесшумен. Я не стану доверять языку плебеев то, чему научил меня этот человек без пола и возраста. Он был единственным, кто мог покинуть бастион по воздуху, а вернуться под водой. При старом деспоте Родионе темное искусство находило себе уют в любом полисе империи, но времена менялись.

– Времена меняются! – простонал распятый на дыбе вельможа, один из тех, кто подарил мне чудесный отравленный сундук. – Скоро явится спаситель и расколет вселенское яйцо!