Страница 1 из 3
Эдвард Лукас Уайт
Дом кошмара
Впервые дом попал в поле моего зрения, когда я выбрался из леса и с выступа горы посмотрел через широкую долину в сотнях футов внизу под заходящим за далекие синие холмы солнцем. В ту минуту у меня возникло преувеличенное ощущение, словно я смотрю вниз почти вертикально. Мне казалось, будто я повис над шахматной доской дорог и полей с расставленными фермерскими постройками, и возникло обманное чувство, что я смог бы добросить камень до самого дома, хотя с трудом мог разглядеть его покрытую шифером крышу.
Мне попался на глаза участок дороги перед ним, среди множества темно-зеленых силуэтов деревьев, вокруг дома и сада напротив. Дорога была идеально прямая и окруженная ровным рядом деревьев, сквозь которые сбоку я различил гаревую дорожку и низкую каменную стену.
Между двумя крайними деревьями на стороне сада виднелся белый предмет, который я принял за высокий камень, вертикальный осколок одной из известняковых глыб, изрубцевавших эту местность.
Саму дорогу я видел так же отчетливо, как самшит правителя на зеленом столовом сукне. Это придало мне приятное предвкушение возможности прибавить скорости. С большим трудом я продвигался по густо заросшим горным холмам. Проезжая, я не заметил ни одного сельского дома, лишь несчастные хижины у дороги, которые на протяжении более двадцати миль я находил в очень жалком состоянии. Теперь, находясь не так далеко от моего предполагаемого места остановки, я надеялся на лучшее состояние дорог, в частности, на этом прямом участке равнины.
Как только я ускорился в начале крутого длинного спуска, деревья вновь поглотили меня, и я потерял долину из виду. Нырнув в лощину, я поднялся на гребень следующего холма и снова увидел дом, но уже не так далеко внизу, как раньше.
Высокий камень бросился в глаза, неожиданно поразив меня. Думал ли я, что он находился напротив дома возле сада? Он был по левую руку от дороги к дому. Я спрашивал себя об этом лишь одно мгновение, пока преодолевал гребень. Затем обзор был снова скрыт, и я начал вглядываться вперед в ожидании следующей возможности увидеть его.
Почти миновав второй холм, я видел кусочек дороги лишь мельком и не мог быть уверен, но, как и вначале, казалось, что высокий камень был справа от дороги.
На вершине третьего, последнего холма я взглянул вниз на тянущуюся дорогу, перекрытую деревьями, почти как если бы смотрел в подзорную трубу. Там виднелся белый контур, который я принял за высокий камень. Он был справа.
Я окунулся в последнюю лощину. Спускаясь по дальнему склону, я смотрел на дорогу вверх впереди меня. Когда же уровень моего обзора возвысился над холмом, я обратил внимание, что высокий камень был справа от меня среди тесно расположенных кленов. Я выглянул сначала в одну сторону, затем в другую, чтобы осмотреть шины, и надавил на рычаг.
Летя вперед, я смотрел перед собой. Я видел высокий камень — он был слева от дороги! Мне было по-настоящему страшно, я был ошеломлен. Внезапно мне захотелось остановиться, внимательно посмотреть на этот камень и решить, был ли он справа или слева — если, конечно, не посреди дороги.
В замешательстве я перешел на максимальную скорость. Машина понеслась вперед, и тут все пошло не так. Я потерял управление, свернул влево и врезался в большой клен.
Когда я пришел в чувства, то лежал, растянувшись на спине в сухой канаве. Последние лучи солнца метали копья золотого и зеленого света сквозь кленовые ветви надо мной. Первая мысль была странной смесью осознания красоты природы и осуждения собственной поездки в одиночку — прихоть, о которой я еще не раз пожалел. Затем мой разум прояснился, и я сел. Крови не было, кости не были сломаны, и, несмотря на потрясение, я не получил серьезных ушибов.
Потом я увидел мальчика. Он стоял на краю гаревой дорожки возле канавы. Коренастый, крепкого сложения, босой, в штанах, закатанных до колен, и желто-коричневой рубашке с открытым горлом, без пальто и шляпы. Он был белокурым, с взъерошенными волосами, очень веснушчатым и с отвратительной заячьей губой. Он переминался с ноги на ногу, шевеля пальцами ног, и ничего не говорил, хоть и пристально смотрел на меня.
Я вскочил на ноги и пошел осматривать место аварии. Машина выглядела удручающе, она не взорвалась, даже не загорелась, но ее повреждения не оставляли надежд. На что бы я ни посмотрел, оно казалось разбитым сильнее, чем все остальное. Лишь две мои корзины с продуктами, будто сбежав, как в одной из тех циничных шуток о случайной удаче — обе лежали в стороне от крушения, неповрежденные, даже бутылки в них не разбились.
Все время моих исследований выцветшие глаза мальчика непрерывно следили за мной, однако он не произнес ни слова. Убедившись в собственной беспомощности, я выпрямился и обратился к нему:
— Далеко ли до кузницы?
— Восемь миль, — ответил он. У него был тяжелый случай волчьей пасти, и я едва его понял.
— Можешь отвезти меня туда? — спросил я.
— Тут некому везти, — отозвался он, — нет ни лошади, ни коровы.
— Далеко ли до ближайшего дома? — продолжал я.
— Шесть миль, — ответил он.
Я посмотрел на небо. Солнце уже село. Взглянул на часы: было семь тридцать пять.
— Можно заночевать в вашем доме? — спросил я.
— Можете зайти, если хотите, — сказал он, — и поспать, если сможете. Дом неухожен, мама три года как умерла, папа уехал. Есть нечего, кроме гречневой муки и протухшего бекона.
— У меня много еды, — ответил я, поднимая корзину. — Только захватишь ту корзину, хорошо?
— Вы можете зайти, если считаете нужным, — сказал он, — но вам придется самому нести свои вещи.
Он говорил не грубо, не резко, а будто мягко сообщая о безобидном факте.
— Хорошо, — сказал я, поднимая вторую корзину, — показывай дорогу.
Двор перед домом был погружен во тьму под дюжиной необъятных айлантовых деревьев. Под ними выросло много малых деревьев, а ниже — сырая поросль высоких рядов густой, лохматой, спутанной травы. К дому вела когда-то, по-видимому, бывшая дорожкой для экипажей, узкая, извивающаяся тропа, больше не используемая и заросшая травой. Даже здесь было несколько ростков айланта, и воздух был неприятен из-за мерзкого запаха корней и отростков и стойкого аромата их цветов.
Дом был выложен из серого камня, выцветшие зеленые ставни побледнели почти до такого же цвета. Вдоль фасада невысоко над землей размещалась веранда без балюстрады и перил. На ней стояло несколько ореховых кресел-качалок. Возле крыльца было восемь закрытых ставнями окон, а на полпути к ним — широкая дверь, с маленькими фиолетовыми стеклами по обе стороны и фрамугой сверху.
— Открой дверь, — сказал я мальчику.
— Сами откройте, — ответил он, без неприязни или оскорбления, но в таком тоне, что нельзя было не принять его предложение, как само собой разумеющееся.
Я поставил корзины и осмотрел дверь. Она была закрыта на защелку, но не заперта, и открылась с ржавым скрежетом петлей, на которых непрочно висела, и, поворачиваясь, оцарапала пол. В проходе пахло плесенью и сыростью. С каждой стороны было по несколько дверей, и мальчик указал на первую справа.
— Можете занять ту комнату, — сказал он.
Я открыл дверь. В сумраке от переплетенных снаружи деревьев, навеса над верандой и закрытых ставней я мог различить немногое.
— Принеси-ка лучше лампу, — сказал я мальчику.
— Лампы нет, — с довольным видом заявил он. — И свечей нет. Я обычно ложусь спать до темноты.
Я вернулся к останкам моего транспортного средства. От всех четырех ламп остались лишь груда металла и стеклянные осколки. Мой фонарь был раздавлен всмятку. Тем не менее, я всегда носил свечи в чемодане. Их я нашел расщепленными и помятыми, но они все еще были целы. Я принес чемодан на крыльцо, открыл его и достал три свечи.
Войдя в комнату, я увидел мальчика стоящим там же, где я его оставил. Я зажег свечи. Стены были побелены, пол не покрыт. Все заплесневело, пахло прохладой, но кровать выглядела свежеприготовленной и чистой, хотя и была на ощупь холодной и влажной.