Последняя глава

— Сколько с меня в месяц? — спросила она. Вопрос этот сорвался с ее уст и показал, как мало вошла она еще в свою роль супруги и хозяйки.

Даниэль взглянул на это со смешной стороны:

— Ха-ха! Да, да, справься об этом.

А, Марта, хорошо, по-видимому, знавшая все отношения, тихо улыбалась.

Они пошли в теплый, маленький хлев; коровы и свиньи повернули головы и посмотрели на них.

— Славный бык это будет к осени, — сказал Даниэль, потрепав бычка. — У него совсем другой характер, чем у прошлогоднего человекоубийцы, можешь смело пролезть у него под брюхом.

Они пошли к лошади. Даниэль очень хвастался своей маленькой лошадкой, кобылицей, наделенной почти человеческим умом и могучими силами: невозможно было вычислить, сколько поклажи она могла тащить.

— Посмотри, какие у нее блестящие глаза, ты можешь глядеться в них. Бедная Фоля, ты после получишь свой галет.

Сказавши это, он вдруг спохватился.

— Подожди здесь минуточку, фрекен, я сбегаю сейчас за галетами, я не хочу обмануть ее, бедняжку.

Через минуту он явился с галетом, который сунул лошади в зубы.

— Дай ты ей, фрекен, — сказал он,

— Юлия, — поправила его фрекен.

— Дай ей это, почувствуешь, какая у нее мягкая морда. И только когда они вышли из конюшни, он заговорил об имени.

— Юлия, говоришь ты, тебя зовут Юлия? Какое хорошенькое имя, в селе нет никого, кто назывался бы этим именем.

Они обошли все и все осмотрели, он все показал ей, наконец откинул крышку ларя и сказал:

— Здесь простыни. Здесь припасы. Впрочем, здесь шерсть. У нас, на горе, слава богу, разное есть; здесь шерсть для тебя.

— Да, вижу.

Он показал ей свои два ружья на стене и объяснил ей, что одно из них было дробовик, а другое винтовка; показал ей свертки ткани — грубую шерстяную ткань и белую — для нижнего платья.

— Юлия, — сказал он, — я не могу забыть твоего имени. Когда говоришь его, то оно мягко, как бархат.

— По-французски выговаривается Сюли, — сказала она[4].

— Все-то ты знаешь, — качая головою, сказал он. — Ты мне и лошадь доставила.

— Ну, лошадь ты имел бы и без меня.

— Да, конечно, на лошадь у меня хватило бы, но помогли мне все-таки твои деньги,

Так вступила Юлия д'Эспар в свою новую жизнь.

ГЛАВА XIII

Так прошло мирно несколько недель, и дальше могло бы идти таким же образом, но случилось нечто, нарушившее эту жизнь. Но… пока все еще шло хорошо. Фрекен д'Эспар вела простой образ жизни, это зашло так далеко, что она обходилась без кофе в постели. Так как ей незачем было долго сидеть по вечерам, то она рано ложилась спать и вставала в восемь часов утра, и когда некоторое время прошло, она стала испытывать известную гордость, словно это было необыкновенно смело. И Марта очень хвалила ее и предсказывала, что из нее выработается со временем великолепная хозяйка горного пастбища.

Пока она занималась одним только домашним делом — стиркою. Она надевала один из Мартиных фартуков и стирала свое белье, свои носовые платки, воротнички и блузки. Дни, в которые она занималась стиркою, были для нее не из самых скучных. Наоборот: стоя над лоханями, они с Мартой заводили долгие и интересные разговоры.

— Он такой славный парень, какой только может быть, — сказала Марта, — я его от рождения знаю; стыд и срам, что Елена так поступила с ним.

Странно, фрекен д'Эспар несколько поздновато стала испытывать неприязненное чувство к Елене; она ее невзлюбила и даже стала, наконец, ревновать. Насколько она знала, у Елены еще и признаков беременности не было, хотя она уже порядочно времени была замужем за писарем ленсмана, значит, она продолжала походить на молодую девушку, не изменилась и была попрежнему хорошенькой — совсем не то, что другая несчастная.

— А красива Елена? — спросила она.

— О, да! — отвечала Марта, — светловолосая, красивая, дочь хуторянина.

— Что, она высокого роста?

— Высокая.

Фрекен д'Эспар вдруг захотелось разыскать Даниэля. На нем постоянно в это время была надета белая с голубыми кантами шерстяная куртка, связанная Мартою; куртка была вся белая и очень шла ему.

— Слушай-ка, Даниэль, — сказала фрекен д'Эспар, — не пора ли нам повенчаться?

— В самый раз! — отвечал Даниэль. — Я давно думал об этом, да не хотел ничего сказать. Когда же ты хочешь венчаться?

— Скажи ты.

— Да, через неделю у нас пасха, для оглашения нужно три воскресения. Но между пасхой и троицей семь недель, так что времени у нас достаточно. Напиши только, чтобы тебе прислали твои бумаги, и все будет в порядке.

— Ты такой миленький в этой белой куртке, — сказала фрекен.

— Да, нравлюсь тебе? Это из собственной шерсти. О, у нас в Торахусе тонкая шерсть!

— И такая мягкая, — сказала фрекен, щупая ее.

— У тебя будет такой же жакет!

— А не хочешь ли ты лучше отдать его Елене?

— Елене? — спросил пораженный Даниэль.

— Разве это не имя девушки, на которой ты хотел жениться? Ведь так, кажется?

— Елена… да я никогда не думаю о ней. Ее у меня и в мыслях нет.

Фрекен д'Эспар стояла тут же и уж нисколько не была хороша: она потеряла зуб, лицо ее было обезображено, и живот вырос. Она, вероятно, не чувствовала себя уверенной и принялась расспрашивать:

— Какова она? Не могу ли я как-нибудь взглянуть на нее? Часто ли ты целовал ее?

— Ничего подобного! — сказал он, — каким образом… зачем ты спрашиваешь? Я ведь для нее ничего не значил и сам не хотел брать ее сюда, я только так себе сказал это. Я не хуже ее, сын усадьбовладельца, и хорошо знаю свое дело, у меня своя усадьба и земля, как ты видела, у меня дом — полная чаша. И у меня есть свои планы, о которых Елена ничего не знает. Нет, спасибо, никогда и не вспоминаю о ней.

Долгой беседой успокоил он фрекен; у него нашлись чистые, красивые слова о том, что только ее, Юлию, бог предназначил для него, и что только с нею он будет счастлив. Понятно, здесь было примешано тщеславие; теперь он уже не мог желать себе никого, кроме нее; она в его глазах и в глазах всего села значила много больше, чем дочь хуторянина. Она была красивая и знатная, знала все на свете: такая у нее была умная голова и дельные руки.

И правда: фрекен д'Эспар напрасно ревновала, совершенно напрасно. Даниэлю очень хотелось жениться, и он расцветал при одной мысли об этом. Если он слишком надоедал ей своими нежностями, то влюбленность его служила ему извинением, а в общем он был очень сносен в ежедневном общении.

— Лавочник показал мне белые гардины к твоим окнам, но я их не взял, — сказал он.

— Ну, так поди и возьми, деньги я дам тебе, — ответила фрекен. — Возьми также и занавеси поплотнее, такие, чтобы сквозь них ничего не было видно.

— Это для того времени, когда ты лежать будешь?

— Да, — фрекен не делала из этого тайны, это для того времени, когда она лежать будет. — Купи также зеркало, — сказала она, — зеркало побольше, чтобы на стену повесить можно было. А то у меня только ручное.

— Да скажи только, если что-нибудь хочешь, — ответил Даниэль. — Ты только скажи…

На пасху снова понаехало много народа в санаторию, и некоторые из приезжих приходили иногда на сэтер. Может быть, они слышали кое-что о молодой девице, о горожанке, поселившейся здесь, они хотели видеть ее; но напрасно: она не показывалась. Теперь она могла стоять позади своих новых занавесей и наблюдать любопытную, праздничную публику, этих бездельников, также лыжных спортсменов; никого не было между ними из старых пансионеров, ни одного знакомого.

Но вот однажды пришла фрекен Эллингсен; она прямо прошла в комнату фрекен д'Эспар и поздоровалась с нею. Фрекен Эллингсен была совсем прежняя, прекрасно одетая, высокая и ladylike, красивая. То был настоящий сюрприз. Фрекен д'Эспар приятно было ее видеть, она пришла, так сказать, с ее родины, от ее соотечественников, из старой среды, ставшей теперь для нее новой и далекой.

4

Норвежцы не выговаривают буквы «Ж».