Последняя глава

— Мне пришло в голову — я ведь учитель, как вам известно, если хотите, я с удовольствием позаймусь с вами иностранными языками, пока я тут. Что вы на это скажете?

Самоубийца смотрит на него.

— Ректор вовсе не невыносимый человек, можете мне поверить. Если бы вы жили в моем родном городе, я бы давал вам безвозмездно частные уроки.

Самоубийцу не проведешь:

— Это, конечно, не буквально надо понимать, — говорит он, — в этом есть, вероятно, какой-то высший смысл?

— О, нет, я далек от этого, — отвечает, улыбаясь, ректор, — у меня нет никакой задней мысли. Я с удовольствием поучил бы вас тому, чего вы не знаете.

— Газеты, из-за которых вы подняли такой шум, — говорит вдруг грубо Самоубийца, — вот в таком виде, как вы их сегодня нашли, мы находим их после вас каждый день.

Ректор сражен.

— Не может быть! — он беспомощно смотрит на фрекен д'Эспар и спрашивает:

— Может ли это быть? Неужели я оставляю газеты в таком беспорядке? Если так, то это очень дурно с моей стороны.

Фрекен д'Эспар заступается за него перед Самоубийцей:

— Ректор ведь ученый, вы это знаете, он не может быть таким аккуратным, как мы.

— Нет, нет, — протестует ректор, — нет, я буду, конечно… это не должно повторяться.

— Дама, которая умерла, — упрямо продолжает Самоубийца, — знаете ли вы, что вы выгнали ее из ее комнаты и сделали ей жизнь невыносимой? Она не один раз желала себе смерти.

— Ровно ничего не понимаю. Какая дама?

— Фрекен — та! Ей отвели комнату без печки и она желала себе смерти. И тогда ее убил бык.

Тут фрекен д'Эспар громко рассмеялась словам Самоубийцы, не принимая их всерьез. Каким он вдруг сделался шутником, что за изобретательность! Сидит сам с таким серьезным и бессердечным видом, как будто совершенно не намерен отказаться от своего упрямства. Что он хочет показать своим нелюбезным поведением? Этим он ничего не достигал; его слушатели становились к нему только все снисходительнее, улыбались ему и проявляли ему сочувствие. Он кончил тем, что встал и ушел.

— Так вот оно что, он не вполне нормален, у него пунктик? Хорошо, что вы посвятили меня в это. Подумайте, suicidant! — сказал ректор и еще раз перечел полученный от фрекен клочок бумажки. — Скажите, пожалуйста!

— Да, но ведь это, может быть, просто пустая болтовня с его стороны. Доктор этому не верит.

— Я ведь с ним хорошо обошелся, не правда ли? Да, в самом деле, ректор был с ним очень любезен, и учить его предлагал, и все вообще.

— Да, но вы слышали, он на это не реагировал, даже не поблагодарил. Это мне знакомо. Но — что я такое хотел сказать? — да: посмотрите, какая хорошая вещь знать языки. Если бы вы написали это по-норвежски, могло бы случиться, что он сам увидал бы это и прочел.

— Да, — говорит в свою очередь фрекен, — мне от моего французского языка не раз были польза и удовольствие.

— Но ведь вы слышали, — безутешно повторил ректор, — у него нет ни малейшего желания учиться. К таким людям никак не подойдешь, я это испытал, учиться они не хотят и спасибо не скажут.

— Да, вот именно так, — преувеличенно поддакнула фрекен, как будто ректор как раз попал в точку.

— О, поверьте мне, я это испытал, и еще с самыми своими близкими! У меня, например, в моем родном городе брат есть. Он кузнец. Очень хороший, умелый кузнец, и голова у него по-своему хорошая, но он совершенно невежествен и необразован. У нас нет ничего общего, вы хорошо понимаете, что интересы у нас совершенно различные, мы почти никогда и не видимся. Я его не осуждаю, совсем нет, он не компрометирует меня, он хорошо зарабатывает, у него и состояние есть, и он пользуется всеобщим уважением — но мы не видимся. Когда он выбран был городским представителем, я ему послал визитную карточку, но он мне и не ответил. Раза два мы с ним разговаривали; раз, когда мне нужно было, чтобы он помог мне, дал бы мне денег в долг. Он это сделал, да, но с таким видом, с каким помог бы кому угодно другому. Никакой особой готовности, наоборот: он как будто колебался. Он заставлял своих детей бросать школу сейчас же после конфирмации, хотя у них были способности, и я хотел, чтобы они продолжали ученье и вышли бы в люди. Нет. И вот мой милейший братец, Авель, принялся меня отчитывать, прямо-таки отчитывать.

— Выйти в люди! — насмешливо фыркнул он. — А я, мол, что такое делаю, над чем работаю? Над чем-то холодным и мертвым, — учу детей языкам и иностранным словам и всему выдуманному и неестественному! Сколько времени это отнимает у детей, и какая требуется затрата душевных сил в молодые годы.

Это все равно, что даром брошено, — представьте себе! И вы не подумайте, что это была шутка, нет, он это думал. Я работаю по дикой и бессмысленной системе, — прибавил он, — я и мои коллеги — ученые, но слепые; и мы сами не удивляемся пустоте и душевному мраку, в которых живем. За чем я гонюсь? — спросил он. — Чтобы моим именем была названа улица в нашем городе — улица Оливера? Я осужден прожить всю жизнь в телесной и духовной нищете. И в духовной, — он так и сказал.

Фрекен всплеснула руками.

— Да, — сказал, улыбаясь, ректор, — можете поверить, это-таки надо было вынести! И это оратор, его слушает народ; это он в общинном управлении научился такой манере говорить, и народу кажется, что то, что он говорит — это здравый смысл. Ну, в следующий раз мы с ним разговаривали, когда мне надо было получить докторскую степень, и я опять нуждался в небольшой помощи. Он опять ничего не понимал: «Степень доктора? Это что такое?» — спросил он. — «Опять с какой-нибудь мертвечиной возишься?» «Нет, — отвечал я, — это живое, то, что я делаю, это — наука, научное исследование, нечто такое, что никогда не умирает!» — «Ну, а что же это такое? Что-нибудь такое, чего раньше не знали?» И он принялся перебирать. Что-нибудь живое? Искусственное удобрение? Весть со звезд? Рыба со дна моря? Музыка? Средство против тлей на розах? — он любитель цветов, и у него есть сад — короче говоря, есть ли это что-нибудь, связанное с любовью и розовыми щеками? Вот как он научился разговаривать! «Нет, — сказал я, чувствуя себя совершенно нищим и стоя, как школьник, перед моим братом-кузнецом.

— Нет, в моей работе не было ничего такого, то был философский трактат о Батрахомиомахии, это исследование в области языкознания, важное открытие, Margites, Homonimi и так далее. — Но для чего это? — спрашивает он. — Для чего? — говорю я, — кто же может на это ответить? Но не понимаешь ты разве, — если автор этого древнего сочинения не Гомер, то это вполне может быть Пигр Карийский? — Нет, этого он не понимал. — Возишься опять со своей мертвечиной, — повторил он. — Все это были для него совершенно бесполезные глупости, брошенные деньги, — сказал он, давая мне их. Я на это ничего не ответил. Я поставил себе за привило никогда с ним не спорить — это безнадежно. Он опять вернулся к тому, что моим именем назовут улицу в моем городе; но тогда я ответил, что в этом нет нужды, так как со временем, может быть, в самой Христиании будет увековечено мое имя.

— Да, это, конечно, будет! — воскликнула фрекен д'Эспар.

— Ну, это покажет будущее, от настоящего я многого не жду. Так вот, это были два раза, что я разговаривал с братом Авелем. Потом у нас раз испортился замок, и я телефонировал ему, чтобы он пришел и починил его. Я сказал, что это, наверное, серьезное повреждение, потому что ключ никак не попадал, куда нужно. Вы думаете, он пришел сам? Прислал одного из своих мальчиков, и даже еще не старшего! Ну, мальчик починил, вывинтил замок, разобрал его и привел в порядок, надо правду сказать: мастерству эти мальчики хорошо научились. Но мои-то мальчики, выученные языкам и математике, должны были стоять и смотреть на это! Нет, на деликатность тут рассчитывать не приходится. При этом замечательно то, что весь город стоит на стороне моего брата, на стороне кузнеца против ректора; когда про нас говорят, то выражаются так: разница между братьями та, что один умный, а другой ученый! При этом ученость считается за меньшее, — добавил ректор, улыбаясь.