Страница 16 из 98
— Товарищи пассажиры. Вы прибыли в порт. Стоянка — сорок минут. Ресторан — на втором этаже. Как самочувствие, товарищи пассажиры? Есть ли больные?
Самочувствие хорошее. Больных нет.
Яркое солнце встречает пассажиров. Легкий ветерок несется, обдувая лицо, куда-то вслед грозовым тучам, которые виднеются далеко на горизонте, заваливаясь за сопки. Под ногами твердая земля. А хорошо, когда стучат каблуки по земле, хорошо, что не гудят моторы, хорошо, что, наконец, можно будет сесть по-человечески, а не согнувшись в три погибели или привалившись к противно-мягкой спинке, от которой поневоле не можешь оторваться несколько часов. Правда, хорошо?
— Вот, друг, пролетели мы ни много ни мало, а тысячу четыреста километров без посадки, — говорит отец Игорю. — Поездом это, брат, надо больше суток трястись. Нет, это хорошая мысль насчет самолета…
Мама Галя насмешливо говорит ему:
— «Когда бы вверх могла поднять ты рыло, тебе бы видно было, что эти желуди на мне растут!»
Это она насчет того, что мысль о самолете возникла у нее, а не у военного совета.
Папа Дима виновато глядит на нее и говорит:
— Но я же не отрицаю того, что ты молодец! Я вообще…
Игорь таращит глаза — надо все увидеть. Его распирает гордость — он сидел за штурвалом самолета, чуть ли не управляя им. Глаза его шныряют повсюду. Он видит все: вот вышли из самолета пилоты — шеф и второй. С полевыми сумками, которые они держат небрежно в руках, — ах, как это здорово выглядит! — они идут куда-то в сторону, а не вместе с пассажирами. Вот бензозаправщик, огромный, толстый, словно бегемот, вывертываясь откуда-то, подходит к нашему самолету и тянет свой шланг, словно хобот, — ах, это тот самый, что катился по дороге, когда самолет разворачивался на посадку; вот глаза Игоря натыкаются на надпись на борту самолета: «Полетный вес 22,5 тонны»; вот уже знакомая толпа пассажиров, которые стоят перед дежурным, словно кучка провинившихся школьников; вот широкие ступени, ведущие в здание; вот…
Замечательная это вещь, товарищи, обыкновенный стул — его можно отодвинуть, на него можно забраться с ногами.
— Игорь! Ты не маленький, убери ноги. Сядь по-человечески!
Сидя на нем, можно поболтать ногами, которые стосковались по движению.
— Игорь! Перестань! Господи, что за ребенок! Ну посмотри, разве кто-нибудь из пассажиров болтает ногами? Ведь никто, правда?
— Папа, что такое «полетный вес»?
— Это значит, что вместе с горючим, экипажем, грузом и пассажирами самолет весит столько, сколько указано в характеристике, — отвечает папа Дима, запихивая в рот добрую половину большого дымящегося шницеля.
Нет, вы видите, как папа Дима ест? Здорово, а?
— А двадцать две с запятой тонны — это много, папа?
— Как это — с запятой? — не понимает папа и вдруг соображает: — А, это с половиной-то? Кажется, вы еще этого не проходили… Как тебе сказать: в тонне шестьдесят два пуда, ты весишь тридцать два килограмма, шестнадцать килограммов составляют один пуд. Вот и все. Сосчитай!
Игорь считает. Это было бы очень просто, если бы не надо было в то же время и есть… Ну ничего. Значит, так: двадцать два с половиной умножить на шестьдесят два! Дважды пять — десять, один в уме. Дважды два — четыре, и один. Значит — пять. И дважды два — четыре. Значит — четыреста пятьдесят.
— Мама, можно мне не есть пюре? Оно же совсем невкусное… А можно, я съем только половину?
Теперь на шесть. Дважды пять — десять. Ноль пишем. Один — в уме. Так! Теперь дальше. И еще раз. Ага! Еще одна тысяча триста пятьдесят. Сложить. И нуль долой! Так. Получается: одна тысяча триста девяносто пять — порядочно. Но это — пуды. Теперь разделим пуды на мальчишек. Так, что мы имеем? — спрашивает себя Игорь точно так, как это делает на уроках Андрей Петрович, морщит лоб и ахает:
— Папа! Это будет шестьсот девяносто семь с половиной мальчишек! Целая туча мальчишек!
Родители озадаченно глядят на Игоря. Они уже забыли о полетном весе и несколько удивлены тем, что такое количество мальчишек занимает Игоря, и сбиты с толку странной половиной мальчишки, о которой он говорит.
А Игорь сидит с остановившимся взглядом, совершенно забыв не только о пюре, но и о котлете; он мысленно представляет себе всю эту тучу мальчишек, в которой мелькают знакомые лица. Эта туча вдруг взвивается вверх и с гулом, сотрясая воздух, летит куда-то со скоростью двухсот пятидесяти километров в час. Игорь едва справляется со своим волнением.
— Д-да! Это тебе не аля-ля! — говорит он солидно.
— Что такое? Что такое? — в один голос спрашивают его родители.
— Не аля-ля, говорю!.. Ясненько?
5
И опять то же самое — моторы гудят, винты сверкают, самолет летит и летит. Под ним медленно проплывает земля. Долго тянется внизу тайга…
Это знакомое слово приобретает теперь для Игоря особое значение и содержание. Когда внизу видны сплошные заросли сосны, елей, кедрача, лишь изредка перемежаемые лысыми сопочками, подставляющими свежему ветру свои крутые лбы, или разрезаемые синими, прихотливо изгибающимися реками, которые словно сами с собой в прятки играют — так неожиданно пропадают они в лесной заросли, а потом выбегают оттуда совсем в другом направлении, это — тайга!.. Когда глазу открывается безрадостная картина горелого леса и оголенные черные стволы торчат в небо немым укором тому, кто обронил здесь огонь, пожравший всю живую красоту леса, это — тайга!.. Когда поваленные бурею деревья лежат вкривь и вкось, давя соседние здоровые деревья, выдержавшие натиск ветра, и заросли показывают сверху картину полного беспорядка: пожелтевшие вершины поваленных деревьев торчат во все стороны, упавшие деревья, точно раненые, опираются на руки товарищей, и здесь и там, а иногда — всем полком полегли от натиска врага, полегли разом, вершинами в одну сторону, и это — тайга! Когда сплошные заросли сменяются тощими, словно былинки, деревьями, растущими друг от друга на расстоянии, и чувство уныния сменяет чувство восхищения могучей силой леса оттого, что, видно, слишком мало тут живительной влаги и корни деревьев не в силах пробить материковый камень, что лежит у них под ногами, это — тоже тайга!
Чернолесье! Подлесок! Буревал! Редколесье! Краснолесье! Эти слова, которые произносит папа Дима, неотрывно глядя вниз, запоминаются Игорю, как открытие, как откровение. Он уже не забудет их…
На высоте в четыре тысячи восемьсот метров пролетает самолет над Байкалом. Внизу какой-то не то туман, не то дымка. Он застилает от взоров ясные очертания Байкала. «Славное море, священный Байкал!» — говорит кто-то. Но разве эти слова могут что-нибудь сказать о Байкале? Он и сверху хорош — ах, какой простор! И если Игорь видит оба берега его с высоты, в том месте, где самолет пересекает озеро, то дальние края его теряются в этой синеватой, какой-то накаленной мгле. Он тих. Впрочем, с этой высоты волн и не разглядишь. Его огромная гладь отдает стальным блеском, таким же, каким поблескивают на солнце и байкальские гольцы — каменные вершины сопок, лишенные всякого зеленого покрова и до сих пор хранящие снег в своих мрачных расселинах… Папа Дима оживляется — он родом из этих мест, это его родина, и оттого он не может оторваться от окон. Он встает и то и дело заглядывает то в окна одной стороны, то другой стороны. Пассажиров немного, и никто не мешает ему в этом занятии. Он хочет видеть все, все. Он возбужденно тычет пальцами в окошечко и говорит Игорю: — Вот видишь, по берегу Байкала проходит железная дорога. Она называлась раньше Кругобайкальской. На ней сорок восемь туннелей и двенадцать полутуннелей. Это, брат, знаменитая дорога! Нет ей равных по красоте и сложности профиля! Такая дорога, такая дорога! Но — опасная! Во-он, гляди! — Он хватает Игоря за плечо и говорит, захлебываясь: — Видишь, поезд выскочил из туннеля и идет по узенькой кромке берега! Видишь?
— Ага! — говорит Игорь и кивает головой.
По правде говоря, поезда он не видит, но… надо же быть товарищем. А папе так нужен собеседник! Мама, утомленная перелетом и почувствовавшая тошноту, побледнев, откинулась на спинку и не может разделять восторгов и переживаний папы Димы. На секунду она открывает глаза, когда папа дергает ее за руку и кричит: