А жизнь продолжается

Старичонка признал его и что-то зашамкал.

— Ты был прав, в горном озере есть форель, — сказал Август.

— Форель? Да, — пробормотал старик и покрутил головой, припоминая приснопамятное событие. — Это все он, Теодор. А до него был Хольменгро с мельницы. А еще был Виллац Хольмсен, этот был допрежь всех…

Август дал старику десять крон, сел в машину и покатил дальше.

XXXII

Лорд оказался не из пугливых, он даже нашел занятным, что с одной стороны дороги зияет пропасть. Он стоял на самом краю пропасти глубиной в триста метров и толковал с рабочими по-норвежски. Август отвечал ему по-английски.

Разумеется, Август говорил по-английски, пускай рабочие с Хендриком слушают и удивляются. Правда, сам лорд оставлял это без внимания, да и вообще Август его ничуть не интересовал. Старик был задет и держался в отдалении, похоже, он начал сомневаться, а действительно ли перед ним Right Honourable[16], ведь всяко бывает. Август вам не кто-нибудь, он перевидал на своем веку капитанов и президентов, не беспокойтесь, он таки приоткроет этому англичанину, с кем тот имеет дело. Он накупил в Сегельфосской лавке сигар и, когда лорду, курившему всего-навсего носогрейку, случалось проходить мимо, дымил ими что твой паровоз. И прохаживался по дороге с прогулочной тростью, дабы его не принимали за простого десятника, которому положено являться вовремя на работу. В один прекрасный день лорд, должно быть, отмяк, он заговорил с Августом, попросил его совета насчет рыбной ловли, объяснил, что в Норвегии он говорит по-норвежски, чтоб выучить язык, куда бы он ни поехал, он всегда старается выучить местный язык. Он побывал на Кавказе, но там, «ядрена вошь», аж семьдесят языков!

Короче, они вполне друг с другом поладили. Впрочем, они не очень-то много и общались, увидятся, поздороваются, перекинутся двумя-тремя словами, исключительно по-норвежски, и лорд идет себе дальше. Хендрик носил за ним рыбу и все, что потребуется, лорд тоже не ходил порожним, он не из белоручек, чаще всего он нес ранец со съестными припасами.

Иной раз консул подвозил своего гостя на автомобиле, только лорда это совсем не устраивало. «Ну к чему тебе тратить время!» — говорил он консулу. Чудак этот англичанин, доступный, словоохотливый и простой, а если откровенно, даже несколько простоватый. Фамилия его была Болингброк — да нет же, он не из тех Болингброков, Бог его знает, может, его предки всего-навсего звались Броками. «Вполне возможно, — говорил он, — только какое это имеет значение!» И с какой стати нужно его подвозить? Он вырвался из дому, чтобы порыбачить и поохотиться, а не разъезжать на автомобиле.

Зато он совершал иногда прогулки в сопровождении фрекен Марны. Не потому, что находил ее занимательной собеседницей, для этого она была слишком снулой, но, по крайней мере, он удил в обществе красивой дамы, а не одного только Хендрика. Изъяснялись они друг с другом преудивительно, он выучил свой норвежский в народной гуще и без боязни пускал его в ход. Дама храбро отвечала на языке своего детства, и, когда у них что-то не задавалось, оба они ругались по-черному. Хендрик слушал их и не верил своим ушам. Когда лорд поминал «ядрену вошь», дама повторяла за ним и, опустив глаза, улыбалась. На лице у нее появлялось лукавое выражение, словно она думала о чем-то своем, и наверняка так оно и было. Черт возьми, Марна слишком хороша, чтобы здесь закиснуть, ей бы замуж и народить десятерых ребятишек! То, что она крутила с дорожным рабочим, было очевидной нелепостью, а живя обыденной жизнью в Сегельфосской усадьбе или у сестры в Хельгеланне, она не могла расцвести душой. Лорд ее нисколько не привлекал, да и кого он мог привлечь; может быть, среди своих, у себя в стране, он и сошел бы за ухажера, но здесь, да еще в состоянии спортивного помешательства, он был просто-напросто невыносим. Внешность у него была не самая отталкивающая, жилистый и поджарый, все верно, но лицо славное, несмотря даже на лошадиные челюсти. Может, он и правда был потомственным дворянином и оказался бы на поверку галантным кавалером и светским львом, когда б приложил усилия, только он их не прилагал, он был одержим спортивным азартом, и, кроме уженья и охоты, для него ничего не существовало. Он только и знал, что рассказывал, сколько весила каждая рыбина и как ему пришлось три раза менять насадку, прежде чем он вытащил вот эту жалкую форельку, «мать ее за ногу». Разговоры, увлекательные для таких же ушибленных, но где же тут лунный свет и поцелуи и неистовая любовь? Как-то раз фрекен Марна насквозь промокла, вылезая из лодки, так что же вы думаете, он соизволил оторваться от своей удочки и подал ей руку?

Лорд надоел фрекен Марне хуже горькой редьки, и она спросила брата в лоб, сколько еще он у них пробудет. Консул шикнул на нее и велел, чтоб она замолчала: сколько бы тот ни пробыл, им это в удовольствие. Во всяком случае, сейчас лорд собирается промять своих собак и пострелять куропаток. Кстати, потом он уедет и вернется уже зимой, чтобы увидеть северное сияние, и останется до самой Пасхи, послушать пение лебедей. И то и другое будет ему в новинку.

— Зимой я уже в Хельгеланне, — заметила фрекен Марна.

— Жаль, — отозвался брат, — он обязательно про тебя спросит.

— Ты с этим поосторожнее! Представь себе, он сообщил мне однажды, что еще не женат.

— Смотри-ка, это уже намек!

Брат с сестрою были между собой дружны, однако подшучивали друг над другом довольно сдержанно. Они никогда не покатывались со смеху, Марна была для этого чересчур апатична, а Гордон — чересчур джентльмен, самое большее, на что они были способны, — это поулыбаться. Но до смеха дело не доходило, разве что когда с ними была их мать. Поистине мать привносила свежую струю, ибо она хохотала от всего сердца, до слез, и глаза у нее превращались в узкие щелочки. Но, милые мои, она же здесь больше не жила, а жила в аптеке и звалась фру Хольм, и так далее… Даже странно!

— Ну хватит, Марна, иди, ты меня задерживаешь, — произнес Гордон, отсылая ее прочь.

Однако Марна тянула время, ей еще не расхотелось шутить: какая ей польза от британского консула, если он не может пристроить ее за лорда?

— Марна, уходи-ка подобру-поздорову! Ты еще не видала, каков я в ярости!

Бедный Гордон Тидеманн! У него действительно было много работы. С его любовью к точности и аккуратности бухгалтерия его разрослась, и писанине не было конца-краю, ему бы очень не помешало нанять кого-нибудь себе в помощь. Но в этой стране никто не обладал таким четким почерком и не умел производить подсчеты, как он, так что ему приходилось везти весь воз самому. И притом, как машинистка со своей пишущей машинкой заносила бы статьи прихода и расхода в объемистые книги?

Гордон Тидеманн пребывал в отличном расположении духа. С ловлей лосося в нынешнем году повезло необыкновенно, у него торговые агенты на севере и на юге, дома — Юлия, и новый ребенок, куда ни кинь — повсюду прирост. Просматривая свои собственные счета, он мог убедиться, что его директорское жалованье — это чистая прибыль, нежданная-негаданная надбавка, позволявшая ему выплачивать десятитысячный банковский долг. Не будь он Гордоном Тидеманном, он бы так и подпрыгнул на радостях. Вместо этого он вызвал к себе мать.

Когда она пришла, он раздраженно отбросил перо и спросил колючим тоном, что ей угодно.

— Экий ты, я уж было перепугалась! — сказала она.

— Только что выпроводил Марну, и сразу ты. Ну, садись!

— Что же это я хотела, — начала мать, целиком поглощенная своими мыслями, — я хотела сказать тебе, что рабочие уже закончили крышу и настилают полы. Ну не замечательно!

— Это в тебе говорит тщеславие! — пошутил он. — Ты хочешь переплюнуть Юлию, вот и все.

— Ты видел дом? Чудо что такое!

— Не понимаю, на что вам двоим столько комнат, — сказал сын. — К примеру, тот же красный кабинет — он ведь так у вас прозывается?

— Ну да, у тебя ж во дворце красных кабинетов нет и в помине!

16

Достопочтенный (титулование на письме высшей знати) (англ.).