Хроника сердца

Пройдет время… И Доронина будет вспоминать, что играла со мной в одном спектакле. С гордостью. Много на моем пути встречалось борцов со мной, подчинителей, соревнователей и т. д.

Чернь, дорвавшаяся до власти, крайне опасна. И когда я подам заявление об уходе, мне следует вести себя (ведь придется доигрывать) крайне осторожно. От сталинистов, от людей, свободных от морали, можно ждать всего. Да еще в момент нервный для таких людей: они чувствуют свою политическую и художественную гибель и скорый уход в небытие, и поэтому перед духовной агонией они крайне ядовиты и опасны для окружающих.

Сравнительные жизнеописания моих сценических героев. Например, Бутузов и Иван Климов. У первого есть даже исторический прототип – Кутузов, рабочий. Знал ли я своих прототипов? Были ли в моем опыте такие люди? Конечно, Иван Климов – из всенародного опыта, значит и моего тоже. Секрет был в том, чтобы переосмыслить и переоценить то, что давно, казалось бы, оценено. В этом состояла новизна работы, открытие. Но мой «народный взгляд» опять, в который уж раз (вспомнить хотя бы Рябого из «Анны»), не был замечен. Вернее, его отметили как талантливое частное явление и всё.

Бутузов – явление особое. В народном опыте такие люди известны. Это глупый, даже тупой человек, начинающий постигать известные истины и радующийся, что они ему понятны. Я бы назвал эту сцену так: ученик ликбеза у Ленина. И здесь возникает вопрос об авторе. Шатров постигает тонкость юмора, которого у него не было. Но это и не юмор. Сцена, на которой он проговорился, ставит сразу под сомнение всю «пьесу».

Мне кажется, я играл Бутузова единственно верным путем: развлекая Ленина, дурачился.

Иначе этот случай сразу же становился больше клиническим, нежели художественным.

Другу.

Есть ли пределы… были ли пределы, за которые нельзя было ступать?

Вопрос, возникающий, когда думаешь о сталинщине… Бухарин, Рыков, Раскольников и др. вожди. Где, на каком пределе, они должны были бы остановиться?

Вопрос глупый. Дело не в границах, а в направлении. Раз пошли в эту сторону, то уж говорить о том, до каких пор идти, не приходится.

Это мелочи.

Другу.

Сталин знал, что есть такие чувства, как страх и любовь. Где не действует страх, надо давить на любовь. «Сознайся», и будут жить близкие, которых любишь. Это очень важно: знать об этом.

«Оттенки террора» – так назовем главу?

Революция оказалась в конечном счете заложницей уголовного мира, бесячества. Все пытаюсь постичь тот абсурд, в создании которого активно, страстно (!) участвовали жертвы.

Меня всегда удивляла классовая наша надменность. Подчеркиваю, всегда. С детства. Т. е. я знал, что вот здесь что-то неладно, что-то нечестно. И так происходило со многими, не со мной одним. Но постоянно наша идеология наши предмыслия и наши предчувствия гасила. Стойкий аргумент нашей идеологии состоял и состоит в следующем: подлый характер капитализма вынуждает нас хитрить Некоторые эффектные ходы нашего государства вызывали восторженный националистический порыв. Именно националистический, а не социалистический.

Но мы, обираемые и унижаемые, всегда чувствовали, что нас обманывают. Вопрос стоял так: кто перейдет за флажки совести. Таких оказалось больше, чем ожидал даже Сталин.

Поэтому и среди них был отстрел.

Оборотни. Очень кстати вспомнился фильм «Вий».

Компания, захватившая МХАТ, это не что иное, как оборотни, притворяющиеся художниками. И дело тут совсем не в ограниченности или бездарности. Как и государственные беды наши не в бюрократизме только. Нас хотят остановить на этом рубеже: боритесь с бюрократами, боритесь с бездарностью, избавляйтесь от балласта.

На самом деле происходят с государством, с народом и с людьми вещи чудовищные – бесы, оборотни утвердили свою власть на земле. И народ в массе своей усвоил бесовский способ жизни.

Теперь о МХАТе. Это уже и не сталинизм. Потому что они сейчас уязвимы и, значит, еще более ядовиты и опасны для окружающих.

Отбор шел строгий, обмануть практически было невозможно. Оборотни чуют нормального человека за версту.

Разве это плохо, когда один режиссер, пусть очень талантливый, лишен возможности подмять под себя и обезличить другого, молодого и неокрепшего?

Разве плохо, когда актриса лишена возможности играть в театре все главные роли и когда репертуар театра практически зависит от ее хотения или возможностей? Разве плохо, если театр станет «многоликим», если «лицо» постаревшего и уставшего главного, пусть и великого в недавнем прошлом, не будет уже считаться «лицом театра»? Театра, изнывающего от избытка молодых и новых сил, изнывающих под гнетом этого «лица»? Театр в семье художника, может быть, самое живое и самое быстротечное дело и, значит, самое ранимое. То, что упущено сегодня, порой уже никогда не удастся осуществить. А если все-таки запоздало осуществится, то при больших потерях. Настало время высокой трагедии и высокой комедии.

Я, наверное, никогда не засяду за подробную историю своего рода. Не потому, что нет интереса к этому или стыдно рассказывать по какой-то причине. У каждого человека какие-то таинственные связи и счеты со своим родом. У меня – театральные, скоморошьи. Или шире – художественные, свободные. Почему? Пока не знаю. Догадываюсь. Взаимоотношения с родом, с историей у человека таинственные, интимные. Они есть! Но о них не принято говорить, как не принято рассказывать о подробностях половой жизни. Да и 70 лет жизни под коммунистами дают о себе знать. Нарушены семейные, родовые связи людей. Стало быть, истреблены исторические связи. У рабов нет истории. И не может быть. Но и у палачей она истончается, уходит в песок. Цивилизации гибнут поэтому. Желание восстановить родовые связи – это первый шаг к свободе. Большую часть жизни я прожил в рабстве, в полном бесправии. Я не был репрессирован, но ведь Брежнев принял (и довел до логического краха) страну-концлагерь. Охрана и капо открыто гуляли на глазах у всех. И я спонтанно начал восстанавливать родовые связи единственным возможным способом – театральным. В анкете писалось другое. Как у всех – неправда.

Сдерживание или направление по ложному пути творческих сил – антипартийное дело. Молодежь, ее опыт, ее энергия – предмет особого внимания. Молодежь должна проявиться, привносить новое в наш опыт. Мы в начале пути. Но чтобы двинуться, надо правильно построиться, и в одну сторону. Впереди должны быть творческие вожаки, с талантом и опытом. Но мы должны определить и способ передвижения. Что мы исповедуем? Театр переживания? Представления? (Станиславский? Мейерхольд? Таиров, Вахтангов). Пока ремесло. Выбор средств – не от того только, кого больше. Переживание – это конечный результат. Но надо знать, что это. Тогда не будет метаний между Бруком, Эфросом, Гротовским, Арто. И, конечно же, главный должен быть главным. Проблема очередной режиссуры надуманная. Ее, режиссуры, не хотят. Лучше обходиться наемными, проточными режиссерами. Взять, скажем, реж. для работы с молодежью. И вдруг он возьмется серьезно за это дело. Конфликт. Погубим молодежь. Наберем курс – и будет избиение младенцев. Сами же не заметим, как станем Иродом. Борьба за власть порождает одну общую темную силу, которая давит все живое. За безоговорочную, пусть временную, власть борются обычно люди с изъяном.

На каком этапе развития нашего общества мы сейчас находимся? О чем это я? Мы стоим на пороге того, что выборы превратятся впервые в истории нашей страны в выборы, а не будут формальным голосованием. За одного, рекомендованного сверху, кандидата. Мы только в начале пути. Но уже сейчас можно догадаться, что из двух предложенных (опять же пока сверху) малознакомых избирателям кандидатов – партийного и беспартийного – выберут второго. О чем это говорит? Пока что ни о чем. Все знают, что партия таким хитрым маневром долго еще будет контролировать власть в стране. И у партии будет возможность долго еще не пускать народ к власти и… к коммунизму. Во что выльется это опасное противостояние, неизвестно. Но теоретически на повестку дня вышел вопрос перехода к всенародному Государству. Переход будет мучительным и жестким. Это гражданская война. Будет ли кровопролитие? А оно уже совершается. Только его удается скрыть. Пока. А дальше?