Страница 6 из 31
– Все тихо, – сказал он сержанту. – Силы, видно, копят. Ладно, послезавтра увидимся.
Он попрощался и извилистыми ходами сообщения двинулся в тыл. На передовой воинскую повинность отбывали трижды в неделю, в три восьмичасовых смены. В траншеях второй линии обороны служивые давили блох сутки через четверо. Зато в тылу от патриотично настроенных почтальонов, булочников, конторских служащих и домохозяек было не протолкнуться. О железноголовых здесь рассуждали самым что ни на есть воинственным образом, грозились, били себя в грудь и отрабатывали приемы рукопашного боя на врытых в землю фанерных пугалах, украшенных цинковыми ведрами поверху для пущего сходства.
– Чем больше кабака, тем лучше, – авторитетно объяснял Иоганн. – Все герои, все при деле и жаждут славы, крови, орденов. Железноголовым, если прорвутся, несдобровать. От смрада загаженных кальсон сами по себе издохнут.
Спальный район начинался сразу за третьей линией обороны. Обитатели района понемногу откочевывали в южные новостройки, не забывая при этом клясть сдающих позицию за позицией горе-вояк. Эрик добрался до автобусного кольца, с боем прорвался в зловонное нутро дребезжащего, лязгающего и чихающего бензиновыми парами ветерана и повис на поручне. На третьей по счету остановке, не выдержав натиска утрамбованных в автобусное чрево пассажиров, сошел и пешком двинулся восвояси.
Гигантским отъевшимся беспозвоночным, умостившим на Главной раздувшееся тулово и выпроставшим в примыкающие переулки длинные изломанные щупальца, тянулась через Город линия доставки. Эрик на ходу залюбовался вычурной, нарочито неправильной, лишенной всяких признаков гармонии конструкцией. Вспомнился тот шестилетней давности день, когда обыватели, проснувшись поутру, обнаружили опутавшее Город чудище. Монстр, бесшумно сокращаясь, раздуваясь и вибрируя, изрыгал из прорех в тулове ящики, коробки и тюки. В некоторых местах из смахивающих на распахнутые беззубые рты раструбов один за другим выползали на свет колесные и гусеничные механизмы. Эрик вспомнил охватившую Город панику, массовые забастовки внезапно ставших ненужными механиков, сборщиков, фрезеровщиков, ткачей. Вспомнил правительственное обращение к горожанам от имени Наставников, объявивших переход Эксперимента в новую фазу. И сытые бунты, когда тысячные толпы новоиспеченных безработных ломами курочили непрошеные дары, а другие толпы на кострах жгли нездешние бытовые приборы, упаковки с консервами, тюки с одеждой и утварью.
Мало-помалу, впрочем, ситуация стабилизировалась. Сытые бунты сошли на нет, обыватели стали привыкать к тому, что можно обильно потреблять, не особо при этом вкалывая. А потом началось нашествие, и стало не до бунтов, стало вообще ни до чего. И на линию доставки, которая разом перепрофилировала себя с тракторов, грузовиков, трикотажа и консервов на пулеметы, гранаты и прочий боезапас, стали чуть ли не молиться.
Эрик добрался до помпезной, обсаженной тополями площади Кацмана, в которую упиралась Главная. В центре площади красовалась мэрия, а в скверике перед ней – сам Кацман в натуральную величину. Знаменитый первопроходец, уперев руки в бока, задумчиво глядел с гранитного постамента в туманные и немыслимые дали.
От площади на юг лучами расходились улица Сент-Джеймса, набережная Хнойпека, аллея Эллизауэра, проезд Фогеля и, наконец, широкий, с прерывистой разметкой по центру проезжей части проспект Андрея Воронина. Всякий раз, ступая на тротуар названной в честь отца городской магистрали, Эрик испытывал некий душевный трепет и чувство сопричастности. Город не забыл своих героев. Не забыл и немого чужака с широким одутловатым лицом, единственного выжившего участника Великой северной экспедиции, припершего на горбу собранный Кацманом архив. Эрик свернул с проспекта Воронина в переулок Немого. В конце этого переулка, в сотне метров от тупика Анастасиса, был его дом.
Эрик поднялся на третий этаж, отпер квартирную дверь и поморщился от неудовольствия. Сутулый очкастый Олаф Свенсон уже вовсю распивал с матушкой чаи. Вытянув губы куриной гузкой, бывший стокгольмский профессор шумно дул на блюдце, с причмоком прихлебывал из него, блаженно отдувался и тянулся за сахаром.
– Интересно все же знать, фрекен Нагель, – похрустывая кубиками рафинада, нес обычную ахинею профессор, – железноголовые – это примитивные роботы или гораздо более сложные биомеханизмы? Склоняюсь, с вашего позволения, к последнему. Тогда, если не возражаете, вопрос: зачем они понадобились Наставникам?
Фрекен Нагель, приоткрыв рот, благоговейно внимала. Эрик тяжело вздохнул и двинулся к себе переодеваться. Не ровен час, старый дурень сделает матушке предложение, с огорчением думал он. Хорошенький будет отчим. Стану называть его папиком, злорадно решил Эрик. С ударением на последний слог.
«Смирно, папик! – мысленно гаркнул он. – Как стоите, членистоногое?! Вольно, сучий вы сын! Оправиться!»
– Да и кто они такие, эти Наставники, – доносился между тем с кухни блеющий профессорский голосок. – Инопланетяне, вы полагаете, фрекен? Или, может статься, люди будущего? Весьма, с вашего позволения, сомневаюсь. Для альенов они слишком приземленно мыслят. А для людей из будущего слишком скрытны и, простите, недалеки. Обратите внимание, фрекен Нагель: Наставники намеренно говорят с нами неопределенно и, смею предположить, бессвязно. Словами, каждое из которых по отдельности вполне понятно, но вместе не означающими ничего. Не оттого ли, что им, собственно, нечего нам сказать?
– Эксперимент есть Эксперимент, – вклинилась наконец матушка в поток профессорского словоизвержения.
– Именно! Только в чем суть этого, с позволения сказать, Эксперимента? Я размышляю над этим вот уже седьмой год. Не в том ли…
– Я в гости, мама, – прервал разглагольствования старикана Эрик. – К Белке, она собирается преподнести нам сюрприз.
Томная, волоокая, с пышным бюстом Изабелла Кехада встречала в дверях. За спиной у нее, переминаясь с ноги на ногу, маячил нескладный, лопоухий, застенчивый и косноязычный Пауль Фрижа. У Пауля с Изабеллой вот уже который год тянулся нескончаемый роман со страстями, пылкими признаниями и бурными скандалами из-за присущей Белке непостоянности.
– Эрик, дорогой, – заключила гостя в жаркие объятия хозяйка. – Заходи, душа моя, у нас все в сборе. Водку принес?
Стол ломился. Сплюнутые линией доставки жестяные и стеклянные банки были аккуратно вскрыты, упаковки и пакеты выпотрошены, а содержимое разложено по блюдам. Все это соседствовало со свежими, только вчера с фермерской грядки, овощами, розовыми ломтями копченой свинины, налитыми румяными яблоками и пирамидками из присыпанной сахарной пудрой болотной клюквы.
– Душа моя, знакомься, – оторвал Эрика от созерцания выложенной на столе снеди Белкин голос. – Это господин Воронин, да-да, сын того самого, знаменитого. Мы тут все, можно сказать, сыновья, кроме тех, кто дочери. А это – сюрприз-сюрприз!
Эрик сморгнул. Между явно успевшим основательно врезать, раскрасневшимся Гансом Гейгером и носатым взъерошенным Гиви Чачуа стояла, с любопытством разглядывая нового знакомца, тонкая до изящности пигалица в облаке вьющихся смоляных волос и с очень большими, очень черными, очень внимательными глазами.
– Ханна бен Аарон, – шагнула вперед пигалица и протянула узкую ладонь с длинными, без всякого маникюра пальцами. – Можно просто Ханна.
– Правда, красивое имя? – восторженно захлопала в ладоши Белка. – Прямо как из этого, как его, все время забываю. Из молитвенника! Знаешь, душа моя, у моего отца был молитвенник, ветхий такой, замызганный.
Эрик вдруг почувствовал, как что-то робкое, едва уловимое и теплое зародилось в груди, мягко потеребило сердце и тотчас отпустило. Эта пигалица, эта Ханна была… спроси его, он не сказал бы, какой именно она была. Слова внезапно стали чем-то отдаленным и неважным, и лица старых друзей исказились, расплылись, затуманились и исчезли, а остались лишь большие, очень большие, очень черные глаза. И они…