Волки

Часов в восемь вечера мы подъезжали уже к охотничьему двору. Еще издали стук нашей тележки взбудоражил запертую стаю гончих, но когда тележка наша с громом и звоном подкатила к воротам охотничьего двора, то стая эта подняла такой неистовый вой и лай, что даже страшно становилось выходить из тележки. Так и казалось, стая эта выломает двери, разнесет всю закуту, в которой помещалась, и, вырвавшись на свободу, разорвет нас на части.

Но вот послышался удар арапника, чей-то голос крикнул: "Атрыш, смирно!" – и стая мгновенно умолкла. Было уже поздно, лучи света, словно золотые прутья, падали на землю из растворенных окон флигеля.

– Кто это приехал? – раздался чей-то голос.

– Мы, шасёры! – ответил Бурбонов.

– А! – раздалось несколько радостных голосов. Немного погодя мы были уже в комнате, стены которой были увешаны ружьями, патронташами, сумками, рогами и другими охотничьими атрибутами. Там было уже несколько человек охотников настоящих, коренных, между которыми в качестве хозяина находился и распорядитель охоты, сидевший за самоваром и разливавший чай. В комнате, несмотря на растворенные настежь окна, носился теплый пар от самовара, смешанный с дымом папирос и сигар.

– Здравствуйте, здравствуйте! – раздавалось со всех сторон.

– Добро пожаловать… Чаю не хотите ли?.. Присаживайтесь-ка.

– Вы как – вдвоем?

– Вдвоем.

– Из охотников никого не обгоняли?

– Обгоняли.

– Кого это?

– Ивана Иваныча. Он вальсирует неподалеку от сапинских дач, но теперь, вероятно, немного подвинулся.

Раздался хохот.

– Это всегда так! – заметил кто-то. – У него лошадь с норовом. Впрочем, когда он путешествует вдвоем, то дело у него идет успешнее, тогда он сидит в тележке, а товарищ ведет лошадь под уздцы.

Хохот усилился еще более.

Мы с Бурбоновым уселись за стол и принялись за чай.

– Ну, господа! – проговорил немного погодя распорядитель. – Охота завтра предстоит нам торжественная. В Девятовке выводок волков – два старых и пять молодых. Чур не зевать, смотреть в оба… Лист еще не облетел, трава не опала, как раз прорвется…

– Так-то так, – подхватил один из охотников, – только одно нехорошо, что как раз в острове этом лес рубите… Как бы гнездо не тронули…

– Лес рубят в другом конце, далеко… Гнездо держится в котловине, а лес рубят на горе… Это все пустяки…

– Хорошо, коли так.

– Уж это верно. Волк мужика не боится.

– А все-таки не мешало бы проверить…

– Что ж, и проверить можно… Пошлем Андриана, он и проверит.

– Пусть его подвоет…

– Извольте.

– А мне можно будет с ним ехать? – спросил я.

– Куда?

– В лес, послушать, как он подвывать будет.

– Так ведь вам тогда всю ночь придется не спать. Ведь Девятовский-то лес верстах в десяти отсюда. Пока доедете, пока там провозитесь, пока назад вернетесь, дело-то и подойдет к рассвету…

– Что ж такое?

– А если это для вас нипочем, так ступайте с богом!

– Конечно, нипочем.

– Только смотрите, завтра на лазу не спать!..

– Не бойтесь, не засну.

Позвали Андриана и отдали ему надлежащие приказания; охотники сели играть в карты.

Так как мне никогда не приводилось слышать, как подвывают волков, то нечего говорить, что я был в восторге сопутствовать Андриану.

Часов в 12 ночи пара подседланных лошадей стояла уже у крылечка флигеля. На одну из них сел я, на другую – Андриан, и мы отправились в путь. Ночь была в полном смысле слова восхитительная. Полная луна плыла по темно-голубому небу, усеянному брильянтовыми звездами, обливая землю мягким, серебристым блеском. Давно уже не видал я таких прелестных, поэтичных ночей. Я словно встрепенулся, словно ожил и, весь превратившись в созерцание, чувствовал, что душа моя наполняется каким-то неизъяснимым, восторженным, поэтическим настроением. Справа возвышались у нас горы, покрытые лесом, те самые горы, которые амфитеатром охватывают Саратов и составляют как бы продолжение Увекской горы, Алтынной и других, неизвестных по именам. Волнообразные горы эти при лунном свете казались громадными, и еще живописнее контуры их обрисовывались на прозрачном фоне неба. Направо кое-где синели и краснели сигнальные огоньки железной дороги… Путь наш пролегал по долам, среди огородов и бахчей, усеянных крупными шарами арбузов. Словно черепа сказочных богатырей, белели эти шары, усыпая собою, обширный дол; словно каким-то полем битвы проезжали мы, на котором пали тысячи героев, тысячи сказочных богатырей. Вдали за холмами стонал и грохотал поезд и, потрясая воздух диким стоном и воплем, еще более усиливал иллюзию… Как новый Дон Кихот смотрел я на все Это, и очарованию моему не было пределов…

Проехав верст пять, мы очутились в селе Разбойщине. Что за прелестную картину представляло тогда это село. Раскинутое на нескольких холмах, с высокой белой церковью, тоже возвышающеюся на холме, со множеством садов, кривыми улицами и проулками, с двумя-тремя оврагами, на дне которых крутились и прыгали гремучие ручьи, все облитое потоками серебра и блеска, "ело это невольно поражало своею живописною оригинальностью. И вспомнил я тогда другую такую же лунную ночь, но только зимнюю, светлую, морозную, с ветром, колючим, как иглы… вспомнил санки, летевшие по скрипучему снегу, дрожь, охватывавшую меня… женский смех и шепот… И, вспомнив ту чудную ночь, забыл, где я и что со мной. Я ехал, повесив поводья на луку седла, ехал, не правя лошадью, не глядя на дорогу… даже забыл про волков, про следовавшего за мною Андриана… Сердце вырывалось из груди, а рука словно искала обнять кого-то, как обнимала она тогда, в ту морозную, колючую ночь…

– Сударь! – послышалось вдруг сзади.

Я вздрогнул, оглянулся и вспомнил про Андриана.

– Теперь надоть того…– шептал он, – с коней-то слезать. Вот Девятовский лес… Давайте-ка привяжем лошадей вот к этому дереву, а сами пойдем пешком.

Я посмотрел направо и действительно увидал, что мы стоим у опушки леса, окутанные падавшею от него тенью… Мы слезли с коней, привязали их к дереву и углубились в темный лес.

– Вот тут сейчас вершина будет…– шептал между тем Андриан – а на конце вершины котловина выйдет, с камышами и кочками… там самое гнездо и есть… Идите за мной, а теперь пока молчите, ни слова, и шагайте осторожней… Он чуткий, даром что волк…

Картина изменилась, свет исчез… Лес был окутан мраком, и только кое-где, сквозь вершины дерев, прорывался местами бледный свет луны. Мы шли по мягкой мураве тихо, неслышно, крадучись, даже сдерживая дыхание, боясь дыханием этим нарушить царствовавшую тишину. Андриан шел передом, а я сзади, не спуская глаз с его тощей, маленькой фигуры, его косматой головы, прикрытой рваным картузом… Тишина в лесу была такая, что даже страшно было дышать. Лес этот не шевелился ни единой веткой, ни единым листком, словно он обомлел, умер, истлел и только ждал минуты своего разрушения. Как-то жутко было среди этого мертвого царства, и только один Андриан, то нагибавшийся, то к чему-то прислушивавшийся, то зорко оглядывавшийся во все стороны, оживлял собою эту окружавшую мертвенность… Иногда он останавливался, поднимал руку и, постояв таким образом несколько секунд, снова начинал красться промеж деревьев… Вдруг он остановился, пригнулся и, судорожно схватив меня за руку, заставил сделать то же… Я словно замер, но все-таки ничего не понимал… Что же это такое?.. В темноте мелькнуло два огонька, затем поодаль еще два… Я стал догадываться и в ту же минуту почувствовал, что мороз пробежал по моему телу, что волосы на голове словно зашевелились… а между тем огоньки все мелькали и мелькали… то загорятся здесь, то там, то потухнут, то снова вспыхнут… Сзади меня зашевелился куст, я осторожно поворотил голову и увидал, что в чаще куста этого засветились два огонька, засветились и словно пронизали меня насквозь своими лучами. Я не дышал, боялся пошевельнуться… Андриан словно умер, он лежал ничком, плотно припав к земле, и словно вдруг ушел и закопался в эту землю… Наконец огоньки потухли, шелест и треск стали отдаляться, а немного погодя и совсем замолкли, как будто и не было ничего.