Страница 1 из 2
Владимир Эммануилович Рецептер
На смерть друга
Памяти Станислава Рассадина
I Грубой ниткой заштопан твой лоб, заморожено грешное тело. И мертвецкий пиджак ты огрёб против воли, судьба принадела. Нет, конечно же, это — не ты, старший брат и ровесник, и пастырь, что с усмешкой смотрел на бинты и на боль, и на кровь, и на пластырь. Оболочка. Останки. Футляр благородной души справедливой, нам отдавшей пронзительный дар, образ времени, горько правдивый. В ожиданье большого огня, крематорской подверженный смете, ты по-прежнему выше меня, и себя, и болезни, и смерти… II Прощай другим и не прощай себе. На том стоим, архангельской трубе вверяя слух оставшийся и голос. Без этой дружбы время раскололось, отпали смыслы прежние, отпал страх поражений, бедствий и опал. Успев простить, ты все успел на свете. Не холодна вода в холодной Лете, а горький сон Вергилий составлял, найдя черновики своих начал. Огнем гори теперь, литература, — шутиха, пьянь, завистница и дура в чужом пиру, — мой друг тебя простил, повысив свет действительных светил. Благодарю за то, что я годами шел за тобой, читая вещий знак. Прости нас всех и оставайся с нами, как друг, как брат… Как спутник… Как вожак… III Как же стерпеть эти черные дроги до крематория в пробках дороги, под равнодушный шумок площадей... Как пережить этот год високосный, подло расчисленный, словно допросный... Пей и не жалуйся... Или запей… Эй, календарь!.. Перепрыгивай даты!.. Руки выкручивает, треклятый, на одиночество жертвуя чек… Только денек февраля никчемушный вынут из года, а сборщик подушный хочет из времени вырезать век… IV Все эти дни меня трясло, срывался по любой причине. Рифмующее ремесло, как мент, пытало о кончине ближайшего из всех друзей. Нет и не быть тебе замены. Квартира чахнет, как музей. Отчуждены диван и стены. Библиотека сиротой глядит во след убывшей плоти. С неслыханною частотой машинка просит о работе. Но тщетно ей и тошно мне, одноязыким патриотам; в междугородней тишине нет места строкам и отчетам. Прости, безбожник дорогой, напраслину моих молений. Ты мог оставшейся ногой ступить на храмовы ступени. Ты мог приходский свой доход поднять однажды щедрой данью, но предпочел иной исход раскаянью и покаянью. Оставив дружбу и жилье, ты оборвал любые речи затем, чтоб претерпеть свое во имя бесконечной встречи с единственной… V Случилось так, что ты себе накаркал. Упрямец, не послушался меня. На високосный год, на первый квартал нам назначалась эта западня. Так выпало, что реаниматолог тебя в твою палату не пустил, отдал хирургу, и наркозный полог отгородил остаток дней и сил. Ты отошел. А я не мог смириться и, как живому, все бубнил тебе, что твой блестящий слог и взгляд провидца не по нутру буграм и голытьбе; что важно из статей составить книги, одну, вторую, может быть еще. Но ты молчал, снимая все вериги, и больше мне не подставлял плечо. Свыкаются. И радуются мелким успехам, двери шуткам приоткрыв. Спешат по новым хитростям и стрелкам, пытаются пристроить твой архив... Ты всех простил, прости и мне заботы работные, беспомощность мою, пошли мне вслух приветы и остроты. …На перекрестке, понимая кто ты, бормочущий и плачущий стою… VI Пять лет в заложниках, лежачий, самим собой зажат в тиски, ты ставил высшие задачи, но задыхался от тоски. Друзей отодвигала челядь, ждя часа… Ты ее простил, не в силах что сказать, а сделать уже, тем более без сил. Ты ждал полета без оглядки к той, что давно к себе зовет, когда меняя распорядки, ты враз достигнешь всех высот…