Страница 9 из 72
В своей книге «Wunschloses Ungluck» Петер Хандке (Peter Handake, 1975) описывает свою мать, покончившую с собой, когда ей был 51 год. Сострадание к матери и понимание ее поведения красной нитью проходят через все повествование. Читатель также постепенно понимает, почему ее сын так отчаянно ищет свои «Подлинные ощущения» («Ware Empfindungen» — название другой повести австрийского писателя). Истоки этого поиска скрыты в далеком детстве, когда мальчика убедили, что в такое тяжелое время его естественные чувства могут ухудшить болезненное состояние матери. Хандке следующим образом описывает моральный климат в своей родной деревне:
«Никто ничего не рассказывал о себе; даже раз в год, во время пасхальной исповеди, никто не решался излить душу и все невнятно бормотали заученные фразы из Катехизиса, в которых собственное Я представлялось человеку более чуждым, чем даже частица далекого лунного пейзажа. Если кто-либо вдруг начинал рассказывать о себе что-то серьезное, а не просто потешные истории, говорили, что он „себе на уме“. Религиозные обряды, местные обычаи и „добрые нравы“ настолько обезличивали человека и лишали его ответственности за собственную судьбу, что если у него и оставались какие-либо сугубо индивидуальные свойства, то вспоминал он о них только в отрывочных и бессвязных с снах. Выражение „он какой-то не такой, как все“ считалось чем-то вроде ругательства, и если кто-то жил без особой оглядки на других, к нему относились так, словно человек занимался каким-нибудь неблаговидным делом. Лишенные собственных чувств и знания подлинной истории своей жизни люди с годами начинали, подобно некоторым домашним животным, бояться всего нового, неизвестного. Они замыкались в себе и почти не открывали рот, а другие, уже не вполне в своем уме, орали на весь дом» (P. Handke, 1975, S.51, 52).
Бесчувственность, привитая воспитанием, нашла свое выражение не только в произведениях П. Хандке, но и в картинах ряда художников-абстракционистов, и в творчестве других писателей. Вот как описывает Карин Штрук одного маленького мальчика:
«Дитгер не умеет плакать. Но смерть горячо любимой бабушки сильно потрясла его. Придя с похорон, он сказал, что на кладбище ему даже захотелось выдавить из себя пару слезинок. Он так и сказал: „выдавить“...
По словам Дитгера, ему не нужны сны. Он очень гордится тем, что не видит их. Он говорит: у меня крепкий здоровый сон без всяких сновидений. Ютта говорит: „Дитер не желает признавать, что иногда все же видит сны, и скрывает свои истинные чувства“» (К. Struk, 1973, S. 279).
Дитгер — продукт послевоенной эпохи. (Думается, что многие педагоги посчитали бы его идеалом воспитанного мальчика.) А что чувствовали его родители? Их поколение имело гораздо меньше возможностей выразить свои естественные чувства, чем нынешнее, поэтому сохранилось мало свидетельств.
Кристоф Мекель публикует в своей книге «Скрытый образ» (Suchbild) отрывок из записей отца — поэта и прозаика, ранее придерживавшегося либеральных взглядов. Эти записки как раз относятся ко времени Второй мировой войны.
«Со мной в купе женщина... Она рассказывает о произволе немецких чиновников, об их продажности, о безумных ценах, об Освенциме и тому подобных вещах... Как солдат я от всего этого далек, в сущности, эти проблемы меня совершенно не интересуют. Я сражаюсь за Германию и не буду наживаться на войне, зато хочу вернуться с нее домой с чистой совестью. Многие штатские, действительно, ведут себя мерзко, и я сам искренне презираю их. Может я дурак, но солдаты постоянно оказываются в дураках и за все платят своей кровью. Но зато чести у нас никто не отнимет (24 января 1944 г.).
Пошел за обедом, пришлось сделать небольшой крюк, и я стал свидетелем публичного расстрела на склоне возле спортивной площадки двадцати восьми поляков. Множество людей толпилось на прилегающих улицах и берегу реки. Гора трупов — зрелище, конечно, жуткое и отвратительное, но оно меня никак не тронуло. Ведь расстрелянные убили двух солдат и одного имперского[5] немца. Я воспринял увиденное как сцену из новой постановки народного театра (27 января 1944 г.)».
Человек с подавленными в детстве чувствами способен настолько отождествить себя с государством, что автоматически действует так, как ему предписано, даже при отсутствии внешнего контроля:
«Узнав, что полковнику что-то нужно от меня, я приказал позвать его. Он кое-как выбрался из машины, подошел поближе и через безбожно коверкающего немецкий язык старшего лейтенанта начал жаловаться. Оказывается, нехорошо пять дней почти не кормить их. Я коротко ответил, что нехорошо переходить на сторону Бадальо[6]. А вот когда другие <итальянские> офицеры, продолжавшие, якобы, придерживаться фашистских взглядов, предъявили мне все мыслимые и немыслимые документы, я распорядился включить у них в машине печку и вообще стал разговаривать более вежливо (27 октября 1943 г.)» (Chr. Meckel, 1980, S. 62 и 63).
Доведенное до совершенства умение приспосабливаться к общепринятым образцам поведения позволяет говорить о ком-либо как о «нормальном человеке», но это умение позволяет легко использовать его в самых разных целях. При этом происходит не утрата индивидуальности, поскольку таковой не было и нет, а постоянная замена одних ценностей другими. Какими именно — не имеет значения для данного лица, т.к. краеугольный камень его системы ценностей — послушание. Образ вождя или идеологические установки легко занимают в его сознании место чрезмерно идеализированных требовательных родителей. Так как они всегда правы, их подросший ребенок также не задумывается над тем, справедливы или нет требования, предъявляемые новыми «властителями дум». И откуда он возьмет критерии оценки, когда вопрос о том, что справедливо, а что нет, решался без него? Ведь у него не было возможности хоть раз дать волю своим чувствам, его убедили в том, что любая критика поступков родителей опасна для его жизни. В результате у него отсутствуют даже зачатки критического мышления. Если человек не сумел к определенному возрасту выстроить свой собственный внутренний мир, он оказывается в полной зависимости от властей. Маленький ребенок точно так же всецело зависит от родителей. В этом взрослый и ребенок поразительно схожи друг с другом. Слово «нет» по адресу власть имущих тоже кажется ему опасным для его жизни.
Те, кому довелось стать свидетелями резких смен политического курса, рассказывают, что многие с поразительной легкостью приспосабливались к новой ситуации и без тени смущения меняли свои убеждения на прямо противоположные. Смена властных элит буквально стирала у них память о прошлом.
И тем не менее, даже если это верно по отношению к большинству, всегда находились люди, которых невозможно было заставить изменить своим принципам. На основании данных, накопленных за время многолетней психоаналитической деятельности, я попыталась ответить на вопрос, почему одни так легко подчиняются диктату личности или референтной группы, а другие — нет.
Многие искренне восхищаются людьми, которые нашли в себе мужество противостоять тоталитарному государству, сохранив верность своим убеждениям и моральным принципам. Другие порой смеются над их наивностью, приговаривая: «Неужели они не понимают, что словами с такой махиной не справиться? И что им придется дорого заплатить за свою строптивость?» И те, кто восхищается, и те, кто не скрывает своего презрения, не замечают главного: человек, не желающий приспосабливаться к условиям тоталитарного режима, поступает так вовсе не из чувства долга. Было бы неправильно также считать, что на столь ответственный шаг его подтолкнула наивная недооценка силы противника. Просто он не может изменить самому себе. Чем дольше я занималась этой проблемой, тем чаще приходила к следующему выводу: гражданское мужество, честность и способность к состраданию надо воспринимать не как «добродетельные черты характера» или нравственные категории, а как милостивый дар судьбы — следствие того, что человеку в детстве повезло с воспитателями.
5
Так назывались немцы, проживавшие на территории фашистской Германии в границах 1938 г. — Прим. пер.
6
Бывший начальник Генерального штаба, в результате государственного переворота в июле 1943 г. сменивший Муссолини на посту премьер-министра и 8 сентября объявивший о капитуляции Италии. — Прим. пер.