Страница 5 из 8
Но сколько человек могла я накормить даже такой хитростью? Лишь малость. А голод между людьми все возрастал. Слухи о смертях в нашем селе все чаще доходили до меня. Эти слухи терзали все мое существо. Ведь я знала, что часто смерть приходит не одна, унося с собою все новые и новые жертвы. И горю людскому не стало предела в нашем имении. Тогда я стала сама ходить в село.
Зачем, услышав вновь об очередной смерти, я спешила в дом, где случилось несчастье? Что я могла сделать, как помочь? Как я могла утешить жену, что потеряла кормильца и любимого мужа, что могла сказать матери, которая хоронит свое дитя, могла ли я объяснить ребенку, что теперь он сирота? Любые слова перед лицом смерти сами обращаются в прах. И потому я молчала. Я приносила с собой погребальные пелены, я помогала омывать тела, я читала молитвы об упокоении душ усопших. Но я ничего не могла сделать для этих людей. Один Господь мог их утешить или хотя бы дать сил пережить горе. Как когда-то Он даровал эти силы мне.
Чужое горе влекло меня к себе. После посещения домов умерших я заходила к больным. К вдовам, к сиротам. Я нянчилась с чужими детьми, забывая про своих и оправдывая себя только тем, что мои дети в тепле и сытости, а эти дети пухнут от голода. Я ухаживала за больными, которых все сторонились, ибо болезнь их была заразна. Я омывала их раны и приносила им чистую одежду, и я не боялась принести заразу в свой дом. Но все это я делала не только для них. Я делала это для себя.
Я уходила из уютного дома с моими домочадцами в эти ветхие домишки с полуживыми людьми, чтобы вновь и вновь встретиться с Тобой. Чтобы вспомнить всю глубину нашего бытия, чтобы вновь понять его смысл, который стал ускользать от меня, поглощенной своим семейным счастьем. Здесь, среди больных и увечных, я смотрела в глаза смерти, и видела жизнь, и торжествовала, ибо Ты победил Собою смертельное жало.
Но одно дело помогать в несчастье другим, другое – переживать его самой. Скоро смерть пришла и в наш дом. И поселилась в нем надолго.
Сначала ушли родители моего мужа, Евдокия и Василий. Пред смертью они оба сподобились монашеского чина. Упокой, Господи, их праведные души. Они ушли тихо, один за другим, и мы провожали их с миром. Их отпевали в Лазаревской церкви, устроив поминальную трапезу для священника и всех пришедших. Георгия моего тогда дома не было. И когда он вернулся, как всегда сдержанный и сильный, то не выдавал своей скорби о потере отца и матери. Только я заметила, что борода его стала совсем седой. Теперь у моего мужа была лишь я да наши дети.
Господь даровал нам тринадцать детей – десять сыновей и три дочери. Но шестерых из них Он же и забрал во младенчестве. Смерть дитяти – для матери всегда боль незаживающая. Вместе с младенцем хоронит она и часть себя. И как ни успокаивал меня супруг словами: «Бог дал, Бог и взял», как ни увещевал батюшка: «Причтени суть со Иовлевыми сыны и со избиенными младенцы, и со ангелы Бога славят, и о родителях Бога молят…»[3], новая смерть дитяти уносила с собой и мою жизнь: я все более задумывалась о том, что ждет душу при переходе в мир иной, я размышляла о Страшном Суде, и мир этот и сама земная жизнь становились мне все менее интересны. Но самое страшное горе было впереди, ибо нет ничего страшнее, как похоронить свое уже взрослое чадо.
Я всегда буду молиться о том человеке, кто убил моего старшего сына, он был нашим слугой. Я не виню его. И даже когда я нашла моего мальчика в луже крови, я не желала мести. Единственное, что тревожило меня, когда смотрела в лицо его убийце, это то, что я никак не могла понять, как человек может поднять руку на другого человека. Но я не корила его. Я смотрела в его глаза и молчала. Он просил пощады и прощения, объятый страхом наказания. Я не слышала его слов. Но мне было его жаль. Как можно дальше жить с таким грехом на душе? И я стала за него молиться и до сих пор молюсь. Что с ним стало?
А мальчика моего мы похоронили возле церкви. Он был моим первенцем. Его я первого родила в жизнь земную, его первого и проводила в жизнь вечную. Когда же Господь заберет меня саму? – кричало от боли сердце. Сама же я почти перестала говорить.
А затем пришла весть о смерти моего второго сына. Его тело привезли в деревянном гробу. Говорили, что он умер героем на службе, но он умер! А что значит для матери геройство убитого сына?! Он лег рядом со своим братом. Мои два срезанных крыла.
Господи, Ты знаешь, боль пронзила все мое существо, но я не укоряла Тебя, не кляла и не жаловалась на свою судьбу. Я смолкла и перестала с Тобою говорить. Душа моя была нездорова. Все мои чувства, все мысли, все вдруг перестало существовать, оставляя во мне лишь тишину и боль. Я вспоминала о своем девичьем желании уйти в монастырь и впервые за все эти годы глубоко сожалела, что не пошла по тому пути. Монашеские скорби казались мне ничтожными по сравнению с той раной, которая образовалась в моей душе после смерти сыновей. Я завидовала бездетным матерям и монахиням, не знавшим подобной боли. И вновь желание покинуть этот мир разгорелось в моем сердце. И я не гнала его. Несчастье часто делает людей слепыми и черствыми по отношению к другим – в своем горе я забыла о своих живых детях, в своих муках я не замечала страданий мужа. Мне хотелось одного – уйти из мира, полного скорбей, спрятаться в мире молитвы. Но отпустить меня в монастырь мог только Георгий.
Я пришла к мужу, он что-то писал при свете лучины. Сутулый и постаревший. Мне стало жаль его, жаль этого родного мне и любимого человека. Но сердце мое было высушено от обильных слез, и я прогнала от себя жалостливость.
– Отпусти меня, Георгий, – сказала я. – Я уйду в монастырь.
Он повернулся ко мне. Его глаза были ясны и пронзительны.
– Иулиания… – начал он. – Я не могу тебя держать. Ты вправе идти, куда велит твое сердце… Но… – Он встал и подошел ко мне. – Ты видишь, я уже в летах, а дети наши еще малы. Им нужна мать, им нужна любовь твоя. Черные ризы не спасут нас, если мы будем жить не по-монашески, и белые не пагуба, если творим дела, угодные Богу. А если мы не терпим скорбей, если уходим в монастырь, чтобы не заботиться более о чадах своих, то мы уже не трудиться хотим, не любви Божией ищем, а себе покоя желаем…
Так сказал мне мой супруг, видя всю мою душу и обнажая ее болезнь.
И смирилось сердце мое. Я поняла, что нет воли Божией мне быть монахиней, а крест мой – крест материнский.
Я упала перед Георгием на колени в плаче и просила у него прощения за свою немощь. Он же меня поднял, и мы долго разговаривали, став еще ближе друг другу. А под конец беседы решили жить далее как брат с сестрою.
Да, Господи, Георгий был человеком редкой души и большой мудрости. В наши последние годы вместе я узнавала в нем и духовные стороны. Он никогда не говорил со мной о Боге, но своим примером он учил меня более слов терпению, смирению, упованию на помощь Божию и преданности Его воле.
Я всегда поддерживала свою веру внешними подвигами – постом, поклонами, долгими молитвами. В нем же вера была незыблема как камень, и ее он взращивал деланием внутренним. Всегда и во всем он руководствовался не своими желаниями, а нашим благом. Храм он посещал не так часто, как это старалась делать я. Но на службах он действительно предстоял пред Богом. А я смотрела на него в благоговении, ибо чувствовала в нем силу духа.
Его душа, постоянно занятая работой, созревала для вечности. Потому Господь и забрал Георгия раньше, чем меня. Это произошло десять лет спустя после гибели наших сыновей.
Я приняла смерть мужа спокойно, хотя и не была к ней готова. Я провожала его, надеясь на скорую встречу. И радовалась за него, наконец-то освободившегося от земных уз.
Прошло еще десять лет. Наши дети выросли. Большинство уже имели свои семьи. И потому я теперь могла посвятить себя молитве. Я больше не помышляла о монастыре – этот путь я считала для себя закрытым. Но я молилась дома. Молилась постоянно. Я дала себе зарок поститься по пятницам, не вкушая в этот день ни крохи, за то, чтобы Господь принял в Свои обители моих усопших чад и супруга. Это было мне совсем несложно, ибо плоть моя высохла и не требовала более разнообразной пищи для поддержания сил. Да и есть мне совсем не хотелось. Сон мой от возраста стал тоньше. Я теперь спала час или два в сутки. И жалела того времени, что провела без молитвы. Мне незачем стало ухаживать за собой, принимать баню или шить себе новые платья. Да и имение мое мне было не нужно, и я раздавала все, что имела, нищим, покуда сама не стала одною из них.
3
Книга, глаголемая «Златоустъ». Сло́во 3. Въ суббо́ту мясопу́стную, сло́во Іоа́нна Златоу́стаго, е́же не пла́катися по уме́ршихъ.