Страница 2 из 18
Более всего в открывшемся пейзаже Рувима поразила река. Он знал совершенно однозначно и безоговорочно, что нет здесь никаких полноводных рек - ни одной. Такой уж получился тут изначально безводный край, и испокон веков жители этих мест воевали друг с другом из-за воды. И вдруг - река, хоть рис тут сажай, как в Индонезии.
- Река, - вернувшись в дом, мутным голосом сказал Рувим. - Там река.
- Может, это наводнение? - с надеждой в голосе спросила Полина.
А дедушка Моисей Соломонович, постукивая зонтиком, вошел как-то боком, бочком и сказал уверенно:
- Наводнение, наводнение... Неси, Рувим, коньяк. Наливай, а то что-то ноги зябнут. И обезьяне этой чертовой нальем стопку.
Рувим достал из бара бутылку бренди и пару винных бокалов и налил.
- Держите, дедушка, - сказал Рувим. - Ну, что там? - Он кивнул в сторону лужайки, как в сторону линии фронта. - Эта сидит?
- Сидит, куда денется, - чуть сварливо, как о хулигане-родственнике, позорящем репутацию семьи, сказал дедушка Моисей Соломонович. - Он пока смирный, не кидается.
- Почему он? - придвигаясь поближе к старику, озадаченно спросил Рувим. - Это ж обезьяна.
- Черт это, - высказал уверенность Моисей Соломонович. - Ты на него только погляди - глаза человечьи, как у татарина.
- А там река, - сообщил Рувим, указывая на окно, ведущее на улицу.
- Река? - с долей недоверия в голосе переспросил дедушка Моисей Соломонович.
- Да, река, - скорбно кивнул головой Рувим.
- Ну река так река, - сказал дедушка и допил последние капли из бокала.
- А вам не страшно? - шепотом, как о тайном, спросил Рувим. - Все это река, и мы совершенно одни в какой-то степи...
- Ну одни, ну река, - сказал дедушка Моисей Соломонович. - Человек не собака, человек ко всему привыкает. А чем тебе река хуже пустыни? Ведь пока нас никто не убивает!
- Магазины, наверно, все закрыты... - высказала предположение Полина. И продуктовые, и все.
- Где ты тут видишь магазины? - взбеленился Рувим. - Можешь ты, наконец, понять: мы отрезаны, от-ре-за-ны от всего!
- Конец света пришел. - Дедушка Моисей Соломонович подмигнул зятю повеселевшим глазом и придвинул к нему порожний бокал. - Давай, лей!
- Ну, взялся за свое! - глядя, как веселится дедушка Моисей Соломонович, сварливо заметила Полина. - Хоть бы постыдился клюкать-то! Старик ведь уже!
На замечание внучки дедушка не обратил ни малейшего внимания, как будто муха пролетела в другом конце комнаты.
- Опьянеете, а потом что будет? - не успокоилась Полина. - Сейчас, когда надо сохранять трезвую голову...
- А зачем? - справился дедушка Моисей Соломонович. - Трезвую - зачем?
- Что-то она разошлась! - обращаясь к дедушке, строго подметил Рувим, а потом обернулся к жене: - Эй, ты! Чего это ты разошлась? А ну замолчи! И неси завтрак!
Полина окаменела, не поверив своим ушам: за без малого двадцать лет счастливого брака Рувим впервые сказал ей "эй, ты". Да и "замолчи", пожалуй, она от него никогда прежде не слышала.
- Ах так! - доставая яйца и сыр из холодильника, сказала Полина. И это ты мне смеешь говорить? Ты, который мне всю жизнь исковеркал...
Это было что-то новое - насчет исковерканной жизни, и Рувим разведочно взглянул на дедушку Моисея Соломоновича. Дедушка взгляд перехватил и беззаботно пожал плечами. Мало ли что женщине взбредет в голову! Мели, Емеля, твоя неделя... Рувим уже привык за два десятка лет и почти перестал обращать внимание на эти вечные Полинины "ты - лучше всех", "у тебя самая лучшая голова", "ошибаться ты просто не умеешь". Имелось в виду и электроинженерное, еще до иммиграции в Израиль, прошлое Рувима Гутника в городе Кривой Рог, и его коммерческое настоящее в городе Кирьят-Оно. Рувим знал, был уверен, что есть на свете и поумней его люди, и покрасивей, но пускаться в спор с женой не желал: Полина стояла на своем с твердостью, достойной лучшего применения. Поэтому внезапное откровение насчет исковерканной жизни озадачило Рувима - прежде само это мясорубочное какое-то понятие всецело относилось к первому Полининому браку, неотступно маячившему где-то позади. О бывшем муже - горном каком-то гое и красавце, умевшем замечательно жарить шашлык, - Рувим выслушал немало интересных историй, вольно размещавшихся в сказочном прошлом, меблированном красивыми озерами и горами и украшенном пирами с праздничной стрельбой и верховыми скачками в разных направлениях. Горный гой, как следовало из Полининых, чуть тронутых романтической ностальгией рассказов, о хлебе насущном для себя и для своей молодой жены не задумывался никогда - всё необходимое, как бы с неба свалившись, оказывалось на нужном месте, под рукой: и баран в венчике из изумрудной киндзы, и ископаемое изумрудное ожерелье из запасника краеведческого музея, не говоря уже о "жигулях" и каменном родовом гнезде с деревянным сторожевым мезонином... С небес, как известно, редко что падает, кроме града да птичьего дерьма, - поэтому полночашную горную жизнь внучки Поли дедушка Моисей Соломонович уверенно объяснял особенностями характера красавца-гоя: "Разбойник с большой дороги". Союз горного льва и низинной овечки носил сезонный характер: с наступлением зимних холодов горячие обещания и ветвисто составленные клятвы увяли и зачахли, делать было нечего, и углубленная в себя Полина была посажена в поезд, катящийся под горку, в низинные края. Помимо главного подарка - живой горной луковки, не по дням, а по часам набухающей и набирающей силу в Полинином бархатном чреве, - в купе были щедро сложены и другие памятные подарки: тяжелая, как дверь, белая бурка, сапоги-ичиги для исполнения горных танцев, четыре пары пестрых шерстяных носков ручной работы, полосатый конский рюкзак под названием "курджун", белая сванская шапочка на черном шнурке и завернутая в чистый головной платок вяленая баранья нога. Ископаемое изумрудное ожерелье, к сожалению, было решительно изъято из груды подарков разбойной рукою горного красавца, не пожелавшего в последний момент навсегда расстаться с реликвией своего маленького, но чрезвычайно гордого народа.
Рувима эта горная эпопея не занимала ничуть. Ну было, ну проехало. Сам Рувим был человеком сугубо низинным, хотя и у него, как говорится, случались в жизни встречи...
- Это я тебе исковеркал жизнь? - скептически улыбаясь, повторил Рувим слова жены и налил в придвинутый дедушкой винный бокал бренди "777". - Я?! Я, который, по существу, дал тебе всё: дом, положение, службу на полставки. Которого не смутило твое прошлое!
- Прошлое? - глухо и грозно, как из вулкана, донеслось из нежных Полиных недр. - Какое-такое прошлое? Я могла, как тебе известно, стать актрисой, а осталась никем, потому что вышла замуж за неудачника, за инженеришку. Ну, что ты пьешь с утра? Иди торгуй в свою жалкую лавчонку!
Дедушка Моисей Соломонович глядел в сторону с большим безразличием, а Рувим удивленно и отчасти даже встревожено пожал плечами: о несостоявшейся артистической карьере жены он слышал впервые.
- Где она, моя лавчонка? - сказал Рувим и махнул рукой. - Покажи хоть, где!
- Нет, ты меня изволь выслушать! - продолжала Полина на более высокой ноте. - Сегодня, когда, когда... я тебе всё...
Рувим, взяв бутылку бренди за тонкое горло, со вздохом поднялся из-за стола и вышел на лужайку. Дедушка Моисей Соломонович с бокалами поспевал за ним, как катер за крейсером. На лужайке не произошло никаких перемен. Обезьяна угрюмо помещалась на ветке, как будто эта ветка всегда была ее местом жительства, а ливанский кедр приходился ей унылой родиной.
- Я боюсь, дед, - отхлебнув из горлышка и протягивая бутылку Моисею Соломоновичу, сказал Рувим. - Я страшно боюсь...
- И я тоже, - откликнулся Моисей Соломонович. - Может, до завтра доживем...
- Гляди, Полина как выступает! - как бы между прочим заметил Рувим.
- Она тоже боится, вся дрожит, - рассудил дедушка и сделал мелкий глоток.
- Полный финиш, - вздохнув, сказал Рувим. - Всё. А мы еще почему-то сопим, вот что странно...