Через Москву проездом

После Мытищ освободилось место, Андрей сел, снова уснул, но вдруг проснулся от внутреннего толчка, с абсолютно ясной, чистой головой, снял с полки портфель и вышел в тамбур, словно там, во сне, ему уже была дана команда поступить именно так. В тамбуре он протолкался к окну и встал к нему вплотную лицом, под струю бешено хлещущего ветра. «Ничего, ничего, – говорил он себе. – Ничего…»

ПЕРЕКРЕСТОК

В июле на неделю отпуска приезжал домой двоюродный братан Генка и звал Володьку в Москву.

– Проволынишься, упустишь время – после кусать локти будешь, – говорил он. – Нынче-то бы как раз – в училище да в девятый класс заявление, следующий год – на разряд сдашь, другой – на аттестат зрелости. Самая нынче пора.

– Да-а… а чего она, Москва-то, – вроде ему совсем даже неинтересно было говорить на эту тему, тянул Володька. – Медом, что ли, мазана…

– Медом не медом, а… Москва, Володька, она и есть Москва. Чего тебе объяснять – в нашей деревне жить или москвичом быть, – отвечал Генка.

Сам он, миновав областной город Пермь, уехал в Москву после восьмого класса, выучился на каменщика, прошлой весной демобилизовался, вернулся в СУ, в котором работал до призыва, и зимой женился на москвичке.

У Володьки внутри горело, но решиться на такое, как двоюродный братан, у него не хватало смелости, и' он тянул завистливо, усмехаясь в сторону:

– Дак а да… с мамкой вон как… и с папкой говорить надо.

– А чего? Я поговорю, – предлагал Генка.

– Да ты… дак самому, поди, надо, – ни на что не решался Володька.

– Ну, смотри, прошляпишь счастье, – обрывал разговор Генка. – Потом полезешь пытать – ан поздно. Это дело начинать – чем раньше, тем лучше.

Он уехал, а Володька думал теперь о Москве безотвязно, и тянуло его туда день ото дня все пуще.

Это лето он ходил подпаском с угрюмым старым мужиком Анисимом. Раз, в обеденную пору, когда сели над тряпицей с домашним припасом, Володька открылся ему, и Анисим, ощерясь коричневыми редкими зубами, похекал смеясь:

– Ну дак терпежу нет, дак дуй. Когда терпежу нет, дак знашь… и в штаны сделаешь.

Но Володька не решался. А по ночам снилась Москва, такая, как в кино: дома, дома, дома, машины, машины, огни, прорва людей на улицах – и среди всего этого где-то там он, Володька, и так ему хорошо, как никогда не было в жизни…

* * *

Шел дождь, Майя угодила в яму с водой, едва сойдя с автобуса, и так потом и шла до самой школы – с мокрыми ногами, в чавкающих лаковых туфлях на высоком каблуке, снелепым здесь японским зонтиком над головой. Возле магазина, где под козырьком крыльца топталось несколько человек, она остановилась спросить о школе и потом, оглядываясь, видела, что все смотрят ей вслед.

– Что ж это вы, милая, так поздно. Завтра уж первое сентября, – попеняла ей директор школы, пожилая тучная женщина в мужеподобном полосатом костюме и синей блузке с отложным воротом. Углы рта над верхней губой были у нее в седых усиках. – У нас тут еще двое таких, как вы, они прибыли как положено.

– С Москвой прощалась, – сказала Майя.

– Москвичка? – спросила директорша.

– Вообще нет. Но я там пять лет проучилась. Так что все равно что москвичка.

Они разговаривали в директорском кабинете, узкой, тесной комнатке, обставленной столом, двумя книжными шкафами и связкой стульев у стены, а за окном шел дождь, и ноги у Майи в туфлях были мокрые.

– Нельзя так, – сказала директорша. – Мы уж на вас и не надеялись. Теперь завучу расписание пересоставлять, нагрузку перераспределять.

– Ну так тогда отпустите меня, – с веселостью в голосе сказала Майя, шевеля в туфлях пальцами.

Директорша засмеялась.

– Не-ет. Мы вам тут еще жениха найдем, хозяйством, детишками обзаведетесь – никуда не уедете.

– Я с этим делом не тороплюсь. – Майя с тоской посмотрела на чемодан, в котором лежали осенние туфли и в которые она, найдя школу, не посмела отчего-то переобуться. – С хозяйством, я имею в виду, – уточнила она.

– А вы на чемодан посмотрели, так я про другое подумала, – сказала директорша. – Срок-то уж, конечно, отработать придется.

Майя промолчала.

Выйдя от директора, она зашла в туалет, раскрыла там на полу чемодан и переобулась, затолкав грязные туфли в полиэтиленовый пакет.

Но когда она добралась до отведенного ей на постой дома – вдальнем, за оврагом, конце села, ноги в мелких осенних туфлях снова у нее были мокрые и туфли до самого верха в грязи.

– Э, хорошая ты моя, – всполошилась ее хозяйка, когда Майя сняла туфли, носки и пошла по полу босиком, оставляя за собой мокрые следы. – Да у нас по такой погоде, ты че, только в сапогах, в туфлях-то ты че… Долго эдак-то бегала? Два часа? Дак ты че, ну, девка…

– Сапоги у меня есть, бабусь, – сказала Майя. – Только они у меня в багаже, в камере хранения на станции.

– В туфлях… по эдакой-то погоде, городская ты голова… – Хозяйка сунулась за печку, пошебуршала там чем-то бумажным и выкинула Майе валенки. – Надень-ка, согрей ноги-то. Лекарить сейчас с тобой будем, че ж делать-то.

Хозяйка была мягкой, круглой, но с крепким, широким костяком 'старухой, морщинистое лицо ее, усаженное там-сям бородавками, было улыбчиво и добро, и капельные глаза, увидела Майя, когда хозяйка подошла к ней с валенками, были хоть и простиранные временем, поблекшие, но голубые.

Она налила Майе рюмку, выпила сама, накормила ее щами, забелив их сливками, налила еще по рюмке, потом заставила пить чай с сушеной малиной, и обе они захмелели.

– Ой, я не москвичка, Клавдия Никитична, нет, – говорила Майя, смеясь почему-то и ложась грудью на стол. – Я только там училась, а вообще я из такого города – Россошь, вы не слышали, это далеко отсюда, Воронежская область… И папа, и мама, да, Клавдия Никитична, да, и сестра еще, а я вот – приехала, преподавать буду…

– А я все тут, все тут живу – как родилась, – говорила хозяйка. – Шестьдесят три годка… Ой, девка!.. Село-то у нас большо было, завод стоял, дак я уж того не помню – плотину порушили, колхоз организовали. Тот год и замуж пошла – и все тут, все тут…

Через полчаса Майя знала уже всю жизнь Клавдии Никитичны. Был муж, да погиб, было трое деток, да осталась одна дочка, сыновей – младшенького, восьмимесячным бог прибрал, у многих тогда, кто себе на горюшко перед войной понес, поумирали, старший на лесоповал поехал, денег привезти хотел, а его самого привезли… Дочка вот там, на станции, в райцентре живет, внучонок здесь, с нею, с бабой Клавдией, до пятого класса рос, а потом они квартиру получили, забрали его к себе, так уж вот шестой год она одна да одна, то вот и на постой пускает – все в доме как-то веселее.

– Дак, девка, глядишь, и шевелиться хочется – пол помыть, еду наварить. А одной-то себе – че… Без узды жить – не в радость ни есть, ни пить.

От валенок шло по ногам тепло, чай с малиной выгонял на лоб жаркую испарину, в глазах все плыло и качалось, и Майе наконец было хорошо и покойно. Ну вот, все, добралась, теперь все, жить, ходить в школу, село осмотреть, окрестности здесь, наверно, чудесные, думалось ей. Водки выпила, чаю напилась – тепло, теперь не заболею.

Ночью Майя проснулась в своей маленькой, в дальнем углу избы, за печкой выгороженной комнатке, отведенной ей Клавдией Никитичной для житья, оттого, что была вся мокрая от пота. Она встала, переоделась, перевернула ватное одеяло другой стороной и вновь легла, прислушиваясь к себе. Но вялости в теле не было, все в ней было бодро и здорово. Тогда она опять встала и раскрыла окно. Дождь прекратился, и где-то светила луна – от ее бледного света улица за окном была вся исчерчена тенями. Дом в тишине дышал – что-то потрескивало, поскрипывало, и по чердаку, казалось, кто-то ходит мягкими тяжелыми лапами.

* * *

По алгебре с тригонометрией и литературе были новые училки. По алгебре с тригонометрией – Людка Долгошева, еще прошлый год приезжавшая к отцу-матери на каникулы и оравшая как ошпаренная: «Я вам, погодите, всем двоек наставлю!» – когда ее шугали с киномехаником Васькой Длинноруким от омутка в овраге, так что никого она особо не заинтересовала, а по литературе – Майя Константиновна, приехавшая даже не из областного пединститута, а из самой Москвы, в коричневых, блестящих, как галоши, туфлях на высоченном каблучище, в длинной коричневой юбке и какой-то кружевной кофте с большим, коричневым же бантом. Был еще один новый учитель – мужик с бородкой и в очках, по физике вроде бы и химии, – но он преподавал в других классах.