Страница 16 из 33
Подобные клинические картины показывают, что построение примитивной связи не является автоматическим и не дано изначально. Они свидетельствуют о том, что построение этой связи – результат процесса, который, если наталкивается на многочисленные трудности, может пытаться их преодолеть, а может ослабнуть, сделав эту связь уязвимой перед превратностями социального взаимодействия. В итоге у людей, столкнувшихся на этом пути с проблемами, формируются определенные «аутистические», «меланхолические» или «антисоциальные» черты; субъект прибегает к различным формам укрытия в убежище или даже десубъективации, более схожей с расщеплением субъективности, нежели с вытеснением части психической жизни. Поэтому представляется необходимым учитывать действие определенных форм деструктивности – чаще незаметных, но временами более жестоких, – которые требуют от нас переформулировать проблему репрезентации и теории построения ранних связей и основы для этих связей в более широком ключе.
Однако начиная рассматривать построение примитивной связи и поддерживая, таким образом, работу специалистов по раннему детству, мы должны поставить более широкий вопрос о появлении ранних форм символической репрезентации и учитывать, что они произрастают из взаимодействия с объектом и зависят от характера этого взаимодействия и способа присутствия объекта.
Человек рождается с системой преконцепций (Бион) о характере людского окружения, с которым он (обязательно) столкнется, но эти преконцепции всего лишь «потенциальны» (Винникот) или «виртуальны», их подлинное предназначение предполагает, что человек столкнется с определенным количеством реакций окружения в раннем детстве и что некоторые из этих реакций будут иметь значение для его ранних отношений.
В противном случае эти преконцепции остаются «мертвыми письмами», утрачивают свой продуктивный потенциал или обретают «дегенеративные» формы, затрудняя их интеграцию в психику. Неудачи во взаимодействии с окружением на ранних этапах развития создают эффект «первичного нарциссического разочарования» и мобилизуют действие примитивных защитных механизмов (Fraiberg, 1993), в котором на одном конце мы видим ранние формы бегства в аутистическом направлении, а на другом – попытки исцеления путем интенсивного первичного мазохизма. Между двумя этими крайностями размещаются различные формы психотических, пограничных, первертных и антисоциальных процессов.
В рамках этой статьи я не могу вдаваться в подробности относительно факторов, определяющих «выбор» того или иного психопатологического «результата», он следует из сочетания биологических, личных факторов и характеристик окружения в раннем детстве. Вместо этого я попытаюсь пролить свет на некоторые формы работы анализа, которые предлагает нам в настоящее время психоаналитическая практика.
В 1970-х годах ряд авторов, в первую очередь во Франции, столкнувшись с проблемой психоза, пограничного расстройства или терапии младенцев, предложили понятия, которые позволят нам провести исследование первичных форм символизации. Из них наиболее известны Оланье (Aulagnier, 1975) с ее концепцией «пиктограммы» и Анзьё (Anzieu, 1987) с его «формальными означающими».
Я не могу подробно останавливаться здесь на постулатах этих авторов, а потому выделю лишь определенные особенности, общие для них обоих.
Мой первый тезис связан с тем, что оба эти автора различными способами, в частности теми, которые были в ходу в то время, когда они формулировали свои теории, описывают процессы трансформации. В этом состоят их предложения в рамках метапсихологии психических процессов. Я думаю, важно подчеркнуть, что это именно процессы трансформации; в том, как они очень ясно описаны – в первую очередь у Оланье, но также и в работах Анзьё, – это процессы, которые поднимают вопрос ранних форм субъективного присвоения; описанные процессы представляют собой формы трансформации, необходимые для того, чтобы произошло субъективное присвоение, даже если это не формулируется открыто (по крайней мере как у Анзьё, на чей материал я опираюсь в первую очередь).
Следовательно, как мне представляется, все описанные процессы значительно укоренены в сенсомоторной сфере, они подкрепляются сенсорикой и мизансценой движения, и именно это придает им ценность процесса.
Наконец, различные авторы говорят об интерпсихических и интерсубъективных процессах и в то же время подчеркивают, насколько эти процессы зависят от условий окружения. Но опять-таки, в тот период, когда были сформулированы эти представления, интерсубъективный (или интерпсихический, если угодно) подход еще не был распространен и позиция отклика объектов другого-субъекта, хотя и отмечалась, не была интегрирована в метапсихологические описания.
Чтобы показать психоаналитическую неопровержимость этих работ, я приведу фрагменты лечения одного пациента.
Мистер М. обратился ко мне в связи с разочарованием, которое наступило, когда он понял, что симптом, побудивший его пройти психоанализ почти 50 лет назад, до сих пор не исчез, несмотря на многочисленные попытки психоаналитического и психотерапевтического лечения. В первый раз М. обратился за консультацией, сталкнувшись с непреодолимыми трудностями в учебе: он испытывал ступор в любой экзаменационной ситуации. Он чувствовал, что его мышление блокируется, он не может сосредоточиться и показать свои знания. В профессиональной жизни ему удалось «обойти» это препятствие: он стал «изобретателем» и создал собственный бизнес, специализирующийся на разного рода соединительных системах. Сколотив состояние, мистер М. продал свою компанию и вышел на пенсию, чтобы путешествовать и учить итальянский. И вот в ходе уроков он обнаружил, что симптом из далекого прошлого до сих пор сохранился.
М. обратился ко мне как к «последнему пристанищу» – после того, как прочитал мои книги (он читает много психоаналитической литературы). Как выяснилось в ходе первых интервью, он «не в теме» – под этой формулой он подразумевал, что не сумеет сказать мне все необходимое, передавая мне свое ощущение его основной трудности – быть субъектом. Становление субъектом, таким образом, стало основной задачей этой терапии.
Так как, по его словам, многочисленные психоаналитические терапии, которые он проходил раньше, не были особо эффективными, я предложил «пробное лечение» на несколько месяцев лицом к лицу, чтобы проверить, могу ли я быть ему полезен. Через два месяца, после обсуждения проделанной работы с пациентом и учитывая тот факт, что в отличие от предыдущей терапии «здесь это работает», у него установился сензитивный перенос и мы начали терапию один, затем два, три и четыре раза в неделю – по мере того как постепенно становились доступны дополнительные часы.
Мистер М. производит впечатление очень живого человека, какими бывают люди с высоким интеллектом; он очень изобретательный, его ассоциации и, соответственно, сеансы характеризуются определенной долей гипомании. Речь очень быстрая, приправленная нелогичными выводами. Зачастую (и здесь он «теряет меня») она начинается с подробных и затянутых описаний проблем «соединения», на которых он специализируется, машин, которые должны осуществить эти соединения, своей «окупаемой» стратегии, цель которой – избежать ненужных расходов материалов и перегрузки машин. Однако когда пациент объясняет мне все это, он кажется отрезанным от контакта со мной. Он говорит, но при этом – во всяком случае, так казалось в начале терапии – не ждет моего «отклика» или реакции, что для меня означает одну из форм процесса «отключения» от другого, аутистического по своей природе. Довольно скоро в таких случаях мистер М. вскользь заговоривает о чувстве одиночества: как будто он в «бункере», защищен от контакта, но совсем одинок, без каких-либо связей с другими людьми.
Мистер М. посвятил свою жизнь изобретению способов «удерживать объекты вместе» (самые разные объекты), причем наименее затратным образом. (Я не сразу понял, что это «его ответ» ригидному характеру окружения в раннем детстве и разрывам связей, которыми полна история его детства.)