Страница 3 из 47
«Милая моя Оля, я очень болю сердцем по тебе! Постарайся поскорее приехать в Ялту и привози с собою твою маму. Анне Ивановне будет у нас хорошо».
О.Л. приехать не может. Все лето, думает она, уйдет на хлопоты, на хожденья по всяким кабинетам. Очередное письмо в Ялту она пишет из разоренной петроградской квартиры брата – среди мешков, рогож, стружек… Она уже была принята председателем Государственной думы («Родзянко меня очаровал своей милотой, простотой»), принял ее и министр путей сообщений – прямой начальник К.Л.
О.Л. и дальше не раз будет хорошим ходатаем. Мы обмолвились, что дела Дома-музея бывали драматическими; так вот, под решения о депортации подпала в 1948 году Елена Филипповна Янова, сотрудница М.П. Елену Филипповну высылали как гречанку. О.Л. не вникала в логику, по какой из Крыма выселяют греков; о том, как О.Л. действовала, можно сказать: «она пустила в ход все обаяние имени и все личное обаяние» и можно сказать: «О.Л. разбивалась в лепешку». В итоге Е.Ф. Янова осталась в Ялте, продолжала работать в Доме-музее, после смерти М.П. приводила в порядок ее архив.
Ольге Леонардовне как ходатаю было на пользу то, что она верила благожелательности тех, кого просила (на занятиях по «системе» был этюд: в каком состоянии вы – проситель – входите? Войдите в убеждении: человек в кабинете хочет вам помочь, подсказывайте ему, как это сделать).
Летом 1915 года О.Л. писала в Ялту своей Маше: «Слава Богу, мать ведет себя геройски, не плачет, семья брата тоже, все твердо верят, что все рассеется, что правда есть на земле…»
«Но что здесь происходило, Маша!»
Что происходило в майские дни, расскажут другие. Из огромного окна на верхнем этаже фирмы музыкальных инструментов сбрасывали рояли. Тротуар у «Издательского дома И. Кнебель» был засыпан битым стеклом. Переколотили негативы. Для следующего тома истории русского искусства были отсняты великие деревянные церкви на Севере и дальние усадьбы – шедевры русского классицизма и ампира. Чтобы сделать эти снимки, снаряжали экспедиции. Так вот, переколотили негативы. Повторить снимки не удастся, потому что вскоре погибнут сами здания.
В письме к Маше вырвется: «Если бы ты знала, как я страдаю!» Но никаких страшных описаний.
Маша за О.Л. и за ее близких в самом деле сердцем болеет. О.Л. не пересказывает ей, что видела и о чем слышала. Не дублирует ужасающее рассказом об ужасающем. Таковы правила переписки.
Маша все понимает. При родных нельзя показывать, как ей, Ольге Леонардовне, сейчас плохо, но Маша роднее родных, когда надо кому-то сказать: мне плохо! Не могу больше. А должна. Должна, и делаю.
Речь о том, как вести себя в положении конкретно тяжелом. Положение вокруг Константина Книппера с семейством отрегулируется (не выправится, но отрегулируется, станет сносным). Вопрос в том, однако, насколько перестает быть сносным ход жизни. Море бед и судьба-обидчица, как говорится в «Гамлете». Что делать, как быть тогда.
Переписка и раз, и другой, и третий подводит к таким именно моментам. В эти моменты обнаруживается в обеих женщинах свойство вообще-то исключительное, но обеим равно свойственное. Как проясняется по мере чтения сотен неговорливых, несентенциозных писем, обе женщины не то что терпеливы. Они, если можно так сказать, не кричат на жизнь, идущую нехорошо, не устраивают ей скандалов. Великодушна способность хорошего человека простить жизни, что она идет нехорошо. Нет, это не терпеливость и еще менее это покорность. Больше всего это похоже именно на великодушие.
Из центра уходит когда-то – как итог работы над пьесой Чехова – выдвинутое в центр ощущение: жизнь сама по себе глупа, скучна, грязна. Не всегда же. Не во всех же своих проявлениях.
Отсюда – мотив леса, который взращивает тот же Астров, отсюда – мотив сада возле дома Чехова в Ялте.
Хорошие люди, живущие в переписке, и их жизнь. Великодушие их к этой жизни не стоит им усилий, потому оно и незаметно.
Мотив сада проходит так же без усилий, легко, спокойно.
Мотив сада мягко сдвоен со сходным ему мотивом Новодевичьего монастыря. О.Л. там бывает часто. Чаще, чем нам думалось. Там хорошо. За цветниками чудесный уход. Монахини милые.
Сочельник в квартире О.Л. на Гоголевском бульваре в советские годы справляли и по старому и по новому календарю. Всегда было много гостей.
В словаре О.Л. похвальных эпитетов больше, чем в словаре М.П. Похвальные эпитеты достаются не только всему цветущему – они здесь достаются исполнению музыки, балерине, музейной экспозиции, прогулке. Они легко придаются тому, что на столе: чудесным бывает хлеб, вино, груши, виноград, домашний пирог тоже чудесен. Чудесно пели. Посчитайте, сколько чудесных минут. В самом деле – хорошо.
В переписке мало о театре, почти ничего о ролях О.Л. Пожалуй, тут след того, как стояла тема театра при жизни Чехова, обостряясь его смертью. Считалось, что любовь О.Л. к сцене была в общей драме таким же слагаемым, как бациллы TBC. К этой теме в переписке ни разу не возвращаются. Как если бы тут исходно стояло: поле заминировано. Замечательно, как поле со временем разминировали. Замечателен и такт, с которым его все же обходят.
Чего бы читатель ни искал в этой книге, – он оценит простоту и открытость и не найдет в этой жизни без сокращений ровно ничего на прокорм пересудам.
Читатель может порадоваться уму и сердечности, с какой одна научается принимать другую с ее способом жизни, столь отличным от твоего собственного.
В чем они были друг на друга похожи – в любви к Чехову, в любви к саду, в благодарности саду и в любви к праздникам.
От составителя
Первое письмо-записка, положившее начало переписке О.Л. Книппер и М.П. Чеховой, которая без малого длилась 57 лет, относится к весне 1899 г., последнее – открытка – поздравление с наступающим Новым, 1957-м, годом.
Ритм обмена письмами определялся установившимся ритмом жизни, в соответствии с которым возникала переписка. М.П. уезжала из Москвы на рождественские, пасхальные и летние каникулы (пока служила в гимназии), потом приезжала в Москву с поздней осени до ранней весны (после смерти А.П.), а затем на полтора-два месяца в отпуск и командировку (будучи уже сов. служащей). Последний раз М.П. посетила Москву весной 1941 г.; больше пределы Крыма она не пересекала. О.Л. покидала Москву в соответствии с гастролями театра (до революции обычно они начинались ранней весной), затем поездка или за границу, или на Кавказские минеральные воды. И обязательно Крым (за редким исключением). После войны на гастроли О.Л. не ездила, в Крыму задерживалась на 4–5 месяцев. Последний раз она посетила его в 1953 г., когда отмечалось 90-летие М.П.
Все письма и телеграммы О.Л. и М.П. друг к другу (их около 1300) хранятся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки в фонде 331 А.П. Чехова. Публикуются они без купюр, без какого-либо редакторского вмешательства, по современным правилам орфографии и пунктуации, с сохранением особенностей написания отдельных слов и выражений, сохраняются также намеренные искажения слов, к которым любила прибегать прежде всего М.П. Явные описки или грамматические ошибки исправляются без оговорок, если это не касается вопросов датировки.
Подавляющее большинство писем появляется впервые. В 1972 г. в издательстве «Искусство» вышел двухтомник «Ольга Леонардовна Книппер-Чехова», где среди прочего было опубликовано более 50-ти писем О.Л. и М.П. друг другу (многие со значительными изъятиями). В 2014 г. в альманахе Института искусствознания «Мнемозина» были помещены письма О.Л. к М.П. за вторую половину 1919-го и 1920 г. Это, пожалуй, основные объемные публикации.
При подготовке писем к печати сложности возникли с датировкой.
Обычно корреспондентки проставляли число и месяц на своем очередном послании (правда, тоже не всегда). Годом пренебрегали по простой причине: и так же все ясно. Но письма хранили. Со временем, однако, приходило осознание возможной значимости этой непроизвольной фиксации движущегося времени. Как-то перебирая в ночной ялтинской тиши растущие стопки писем своей невестки, М.П., увлекшись перечитыванием их, посетовала тем не менее на небрежность в датировках. Договаривались в дальнейшем небрежности не позволять и какое-то время блюли договоренности, хотя порой инерция брала свое. По-видимому, при встречах просматривали копившийся архив, уточняли датировки, складывали по годам, оставляли свои пометки. Но по истечению лет многие театральные, да и события личной жизни теряли для них четкие временные ориентиры. Так, видимо, накапливались и собирались потом в папки «недатированных» письма вовсе без дат (их не так много), или с датами неверными (их довольно много), или с датами неполными (их тоже немало), или отдельные листки, – всем им нужно было отыскать принадлежащее им место. Почти все эти проблемы удалось разрешить.