Страница 2 из 4
В гостях, среди самой веселой, оживленной болтовни, он бледнел, мертвел:
– Кажется, мимо окна прошел господин в серой шляпе? Это «он». «Он» меня караулит.
И, выходя раньше этого несчастного, я сам с трепетом оглядывался:
– А нет ли около господина в серой шляпе, не караулит ли он этого несчастного?
И каждый встречный в серой шляпе заставлял меня вздрагивать, останавливаться и следить глазами:
– Не тот ли? Не пойдет ли он в ту сторону, где находится теперь злосчастный помещик?
Два года он, действительно, как следует, не ел, не пил, не спал, – не жил, а дрожал.
Таков ежеминутный страх смерти.
И, в таком состоянии, играть, работать для детей.
Дети – еще одно осложнение этой, действительно, трагической истории. Г-н Малов в тюрьму с собой взял портреты детей. Это была для него святыня. Г-жа Пасхалова до безумия любит своих детей.
Муж и жена могли бы не встречаться. Живя в вечном трепете, жена могла бы бегать от встречи с мужем. Но г. Малов, который горячо любит своих детей, пожелает их видеть, видеть, быть может, постоянно. Г-жа Пасхалова не отдаст детей. Новый элемент для возможной трагедии.
В интересах этих детей, чтоб дело не было замято.
Дети вырастут, узнают про трагедию, разыгравшуюся из-за их матери, – и перед ними встанет роковой и требующий необходимого ответа вопрос:
– Как они должны смотреть на свою мать? Как смотреть на своего отца? Что именно случилось у них в семье?
И ответ психиатров так же мало удовлетворит их, как мало он удовлетворил общественную совесть.
Нет области знания, более спорной. Печать, которую прикладывают к делу психиатры, в двух третях случаев вовсе не запечатывает дела окончательно, она только накладывает новую туманную дымку.
– Психиатры признали его ненормальным.
Но позвольте, – говорят, – кого же психиатры признают в наше время «нормальным»?
Известный петербургский психиатр завел себе обезьяну.
– Это вы для того, чтобы видеть, наконец, «нормального» человека? – сострил один его знакомый.
В этой шутке много правды.
– Случалось ли вам когда-нибудь видеть «нормального» человека? – спрашивает психиатр.
– Никогда. Да и не дай Бог видеть. «Нормальный», совсем «нормальный» человек! Ну, это уж будет не человек, а скотина.
– Весь свет ненормален? – спрашивал я одного психиатра.
– Поголовно! И, что самое ужасное в этом диагнозе, – это то, что он поставлен тоже ненормальным человеком, – улыбнулся в ответ психиатр.
Можно относиться с почтением к психиатрии и ее жрецам, – но позволительно не считать их непогрешимыми.
Эти психиатры нашли, что г. Малов убил в состоянии патологического аффекта. Другие психиатры, вызванные частными обвинителями, семьей убитого, быть может, этого бы и не нашли. И, быть может, на суде бы доказали большую основательность своих заключений.
Только суд, гласно, под общественным контролем, разобравший все обстоятельства дела, возвестивший все доводы за и против, только приговор присяжных, представителей общественной совести, – может успокоить, дать ответ взволнованной общественной совести.
Я не сторонник того обвинительного направления, которое у нас царит за последнее время. Но я, как и все, сторонник судебного направления дел о преступлениях. Пусть суд гласный, общественный, решает дела, а не специалисты-эксперты, быть может, односторонне посмотревшие на дело.
Когда человека оправдывают или обвиняют, – никаким «быть может» нет места. А там, где не было суда, гласного рассмотрения дела, – всегда есть место для предположений:
– Быть может, это ошибка!
Специалистам-экспертам с их знаниями, опытом, честь и место на суде. Они хорошие советчики. Но ответ по судебным делам должен давать суд.
Только суд, выяснивший, осветивший все подробности, все причины катастрофы, взвесивший тщательно вопрос о виновности, – имеет значение, успокаивающее общественную совесть, глубоко житейски-поучительное.
Сомнение – это тяжкий туман, который остается после таких дел. Ему не должно быть места. А дело, прекращенное не вследствие приговора, а вследствие только отзыва экспертов, всегда оставит после себя туман, сомнение.
Вся эта страшная история произошла почти на моих глазах. Я знал все ее детали, все подробности. И на моих глазах разыгрался этот роман без конца, – но со страшным эпилогом.
Увлекался ли покойный Рощин г-жой Пасхаловой?
– Хоть бы пригласили что-нибудь интересное!
Это был первый отзыв Рошина о приглашенной в труппу г. Соловцова новой артистке, г-же Пасхаловой.
Г-жа Пасхалова дебютировала с огромным, – прямо – с колоссальным успехом.
Петербуржцы, видевшие ее в «экзотическом» репертуаре литературно-артистического театра, – не узнали бы г-жи Пасхаловой. С артистами это бывает. У многих артистов есть города, где они «не могут играть». Здесь ее что-то давило, там она развернулась и играла, например, Маргариту Готье [5] так, что публика цепенела в потрясающих местах драмы. Это была другая артистка!
Все были поражены, Рощин больше всех:
– Какая артистка! Какая артистка!
Увлекающийся, с пылким воображением, он уже ставил ее «выше Дузэ, выше Сарры Бернар».
Они играли вместе «Защитника» [6] . Рощин, действительно, никогда так хорошо не играл, с таким увлечением.
– Да я другим человеком на сцене себя чувствую! Я никогда так не играл.
«Артистический роман» начался.
Рощин утром с дрожью брался за газеты:
– Что пишут о Пасхаловой?
К счастью его, рецензии все были восторженные, и ничто не выводило его из радужного настроения.
Теперь уже все в «неинтересной новой актрисе» приводило Рощина в восторг.
– Представь себе, я на репетиции сказал, где хочу взять себе квартиру. Отличную квартиру нашел, три дня бегал. А Пасхалова услышала, пошла да и взяла эту квартиру себе. «Зачем, – говорит, – вам такая удобная квартира?» Ну, разве не прелесть?
Если уж человек начал восторгаться теми неприятностями, которые ему делает женщина, – значит, первая глава романа пишется.
Оставалась ли г-жа Пасхалова равнодушна к этому поклонению Рощина?
Не думаю. Горячие похвалы такого известного артиста, знаменитости, общепризнанного таланта, не могли оставлять ее равнодушною. Ей, несомненно, было это и приятно, и лестно.
Они немножко, но совершенно искренно льстили друг другу и привыкали к этому. Их сближали эти взаимные восторги.
Она благодарила его:
– Только благодаря вам я могла так провести эту сцену!
Он восторгался:
– Как вы играли! Если б вы знали, – как вы играли!
К тому же Рощин бросил кутить, – г-жа Пасхалова его спасала.
В женском сердце живет эта потребность кого-нибудь «спасать». Они спасают слепых котят, щенят, талантливых, но беспутных людей, безразлично кого, – но непременно «спасают».
Спасти талант, – разве это не лестно для женщины?
– Рощин бросил кутить!
– Представьте!
– А как он теперь работает?! А! И все «из-за Пасхаловой».
Быть может, ради спасения и позволила несколько большую близость г-жа Пасхалова, эта скромная, очень уединенно, вдали от всех жившая, женщина.
Как далеко зашла эта близость?
Рощин до последнего дня жил вместе, на одной квартире, с какой-то хористкой, – и это знал весь театр.
Согласитесь, что ни одна женщина не потерпела бы этого, если б между нею и человеком что-нибудь было, кроме увлеченья, увлеченья, быть может, сильного, но все еще держащегося только на «артистической почве». В самый разгар этого «артистического увлеченья» появился муж.
Ревнивый, подозрительный. Это самое больное место трагедии. К этому увлеченью, еще чистому, трепетному и робкому, он прикоснулся грубыми руками и сразу испачкал его грязными подозрениями.
С этого момента все идет нехорошо, странно.
Г-н Малов «сразу заметил», что его жена увлечена Рощиным… и отправился спрашивать г. Соловцова, когда он разрешит ей ехать в обещанный отпуск.