Страница 197 из 202
А Брягин сурово оглядел Катю: «Пока еще не видано было девок реставраторов», — пробурчал он. — «Ну, пожалуйста, я Вас прошу», — умоляла Ольга. — «Ну что с тобой делать: гляди, учись…». Он наклонил голову над совершенно черной доской, обмакнул кисточку в один из стоящих перед ним пузырьков, смочил квадрат сантиметра в три и… чиркнув спичкой, поднес ее к смоченному месту. Вспыхнул синеватый огонек и тут же погас. Одно движение кистью с жидкостью из другого пузырька и мастер стал осторожно удалять всю лежавшую сверху масляную краску острым ножом. Он несколько раз повторил эту процедуру, и наконец, как в открытое окно, на темной стене засияли божественные краски древнего письма…
Уже в 1926 году Катю, проявившую в ученье невероятную ревностность и талант, зачислили как мастера-реставратора в Центральные Государственные реставрационные мастерские. Это был самое интересное и плодотворное время ее реставрационных командировок (о них расскажу немного в эпилоге). А в 1929 году Екатерина Александровна Домбровская уже сопровождала выставку древнерусских икон в Берлине, Кельне, Вене, и Лондоне. Вот тогда-то на вокзале в Вене и произошла встреча бабушки и деда. Каким-то образом ей удалось предупредить Джона о приезде в Вену. Он был в Европе, и конечно, поспешил ей на встречу. Свидание их долго хранилось в глубочайшей тайне. И было оно странное — ни как у людей, а в духе все того же неподражаемого Джона.
— Привет Жука! — крикнул он ей, как только она вышла из вагона. — Поздоровались… Как-то бегло и смущенно поговорили о детях, о жизни, о делах. Мне-то бабушка рассказывала об этом свидании не раз, но что я могла понять тогда, хотя главное, кажется, улавливала. Сердце свое Катя держала в кулаке, хорошо зная Джона, который когда-то в Венеции вместо музеев и Дворца дожей повел ее в медовый месяц в кино — лишь бы только не идти проторенными туристическими толпами банальной публики. Нет, еще нельзя было давать воли сердцу, хотя потом уже было поздно…
Джон сделал тогда ее быстрый портрет маслом — он хранится у меня. Замкнутое лицо, сжатые губы, опущенные глаза, выразительный разлет бровей — красота и сила личности и каким-то образом таинственно запечатленное присутствия искуса, как чего-то мучающего человека… Полная закрытость и отдаленный тонкий отзвук скрытого страдания. Написано резко, размашисто, очень мастеровито и — красиво. Портрет приковывает к себе взор.
Много лет я смотрю на этот портрет, вызывающий у меня всегда перевитую вместе боль и любовь к ним обоим, — разлученным, попавшим в водоворот истории, не успевшим преодолеть даже самих себя к тому времени, когда им была дарована близость.
Вот что мешало им больше всего — «самость», как выражаются отцы Церкви. И там и там была сильная индивидуальность, и там и там было много «самости», и в каждом был свой излом и своя закрытость при внешней благородной простоте. А простоты Божией, к которой люди чаще всего приходят лишь через аскетический христианский подвиг смирения и очищения сердца от страстей, и, конечно, страданий, которые выпрямляют и очищают души, — у Джона и Кати ни в молодости, ни даже в 1929 году не было.
В портрете бабушки есть тайна, есть шифр. Я пытаюсь разгадать его много лет и понять: намеренно ли запечатал дед загадку в портрете, или «запечаталась» она у него непроизвольно — иными словами Сам Господь заложил ее, может быть, для меня, чтобы вот я могла написать эти свои предположения о них двоих. Предположения моей любви и сострадания. Примут ли они их там? Не согрешу ли перед ними и Богом ошибкой?
А тайна в том, что в этом портрете бабушки я вижу, глядя на него в разное время и в разных освещениях, то ее лицо, то… лицо самого деда. Вот что оказывается-то: они были невероятно похожи друг на друга! Он в ней запечатлел и ее, и самого себя. А наверху кистью набросал по-французски: G'est moi Graham, Qui vous parle…
Только позже — во время войны и к концу ее они оба изменились в духовном плане. Как я чувствую — в значительно лучшую сторону. В сторону подлинной простоты. Все напускное постепенно ушло, испарилось, осталась правда, причем правда познанная и узнанная и прожитая их сердцами… А вместе с правдой пришла и подлинная простота и открылись шлюзы сердца и растаяли снежные пространства…
* * *
«October 19. 1945.
Дорогая Жука!
Спасибо тебе за письмо, получил его в августе. Рад был узнать, что все здоровы. Я много раз писал все эти годы, но, видно, письма терялись. Кроме вас у меня нет никого на свете. Другие мои дети, но в совершенно ином духе и я их даже не видаю, сердца нашего русского в них нет. Мне будет 9-го января пятьдесят девять лет, но силами я совершенно не изменился, а видом, говорят, тоже мало. Я много знаю по гигиене, чего и доктора не знают и пишу книгу по медицине. Хотел бы я с вами поделиться моими знаниями по этому вопросу. Но все же мне, как ни как, а почти 60 лет, то подумать надо. За эти годы у меня собралась порядочная библиотека редких книг 16 века и ранее и позже томов больше 1500. Кроме того рисунков старых мастеров и прочее. Хотелось бы, чтобы это досталось Кируше и тебе. Эти вещи высочайшей редкости и интересны для художника и писателя. Живу я один в разводе с моей последней женой. Мне грустно, что Мая мной не интересуется, но твоя и Кирина любовь мне единственное утешение.
Моя живопись отошла от модернистов. Я ближе других живущих художников к старым мастерам. Книг я написал несколько: историю цивилизации от 25000 лет раньше нашей эры, до наших дней, книгу по психоанализу и пр. и пр.
Я твое письмо получил в августе, шло оно восемь месяцев. Я не мог тебе ответить раньше, потому что здесь жара такая, что я пластом лежу. Нигде в тропиках так не жарко, даже в Гвиане, в болотах и там лучше, чем здесь. Я живал много в тропических климатах и знаю многих людей оттуда, но ничего не может сравниться с здешней жарой, влажной, подавляющей, люди сходят с ума и даже есть что кончают самоубийством.
Жизнь бы мне хотелось окончить около Вас, моих любимых. Жука родная. Пиши. Когда тебе досуг. Я буду писать Вам тоже аккуратно.
Как здоровье Кирилла, он должен наблюдать за своим здоровьем, скажи ему мне писать.
Обнимаю Вас всех крепко и целую
Твой Иван.
P.S. Есть ли дети у Киры и как Майка и ее дочь или сын напиши, когда дитя родилось и как имя ея мужа и дитяти. Очень нескладное письмо, но не знаешь с чего начать, а многим хочется поделиться.
Graham.
54 Greenwich Avenue
New York City -11
United States of America».
«Октябрь 25. 1946
Дорогая Жука –
Не получил ответа на мое последнее письмо. По твоему желанию купил тебе акварельные краски Виндзор (самые лучшие) для твоей работы в музее и так же лучшие кисточки. Теперь вопрос, как выслать. Я боюсь, что пошлина будет тебе большая и не слишком ли будет тебе тяжело ее заплатить. Тебе может придется заплатить пошлины около пятнадцати долларов на наши деньги. Дай мне знать по воздушной почте, что тебе лучше — послать ли эту коробку красок или лучше купить другую коробку красок подешевле чтобы тебе было меньше пошлины. Дай мне знать по воздушной почте т. к. я должен через месяц 22 ноября выехать в Париж. В Париже мой адрес:
C/o American Express
11 Rue Scrible
Paris. France
Если я не получу твоего ответа до отъезда здесь то буду ждать в Париже и тогда оттуда вышлю.
Посылаю тебе мою фотографию. Если можешь, то пересними мою карточку в Кавказском костюме снятой у Машуры в квартире и другую кабинетную, где я снят с тремя товарищами. Книга обо мне выходит, хотел бы поместить эти карточки.
Обнимаю тебя и детей.
Твой Джон.
Внучка миленькая, поцелуй ее от меня».
«13 декабря 1947
Ghon D. Graham
Hotel Luzern
Lugano (Ticino)
Sviss
Дорогая Жука — спасибо тебе за письмо. Я рад, что ты наконец, получила краски. Спасибо за фотографию Маи, она молодцом. Хочу тебе послать несколько итальянских детских книг для младенческого возраста иллюстрированные в красках с движущимися частями. Прямо произведения искусства — ничего лучше я не видел. Я только что вернулся из Италии и собираюсь провести здесь в Швейцарии несколько недель, на коньках побегать ведь я делаю фигурную езду на коньках, — так это называется? Словом фигурное конькобежничество. А потом уеду в Италию, где я думаю поселиться на некоторое время, если удастся. Я как-то просил тебя несколько раз написать мне день твоего рождения — т. е. только число и месяц, укажи так же по которому стилю ты считаешь, лучше мне дать по старому (…)»