Ловушка памяти

Мы все предусмотрели, но опять ничего не вышло. Он проснулся и спас. И галоперидол на него не подействовал. Все крепко спали, а он один проснулся. И снова обрек на тоску и ужас.

Он всегда успевал вовремя. Спасал и отправлял в больницу. А теперь хочет оставить нас здесь навсегда.

Нет, я все перепутала – это он маму хочет оставить: развестись с ней и оградить нас с Димкой от ее влияния. Я ни при чем, я только ее навещаю, втайне от всех. А из больницы ей и самой не выйти – мама безнадежно больна, не поддается лечению. Во всем виновата бабушка. Во всем виновата бабушкина смерть. Мама так расстроилась из-за нее, что заболела. Но иногда мне кажется, что она просто завидует бабушке. За то, что ей удалось умереть.

Сегодня Димка первый раз что-то заподозрил. Пристал, что обязательно заедет за мной в «Юность» к концу тренировки. Я еле от него отделалась.

Сегодня мама в каком-то необычном настроении. С ней явно что-то произошло за те два дня, что я у нее не была. Плохие это перемены или хорошие, я пока не могу разобраться. С одной стороны, она меня сразу узнала, не было обычной мучительной подготовки. Она вышла ко мне, улыбнулась так, как улыбалась обычно только на прощание: ласково и понимая, что улыбается именно мне. И голос ее не плывет и не прерывается. А с другой стороны, какая-то уж слишком она оживленная, и движения ее слишком резкие. Может, ей назначили новое лечение и перемены из-за другого лекарства?

Мы подошли к нашей скамейке. Сели. Мама достала сигареты, закурила. Но тут же вскочила и принялась ходить взад-вперед передо мной по дорожке, размахивая рукой с зажатой в ней сигаретой. Я не выдержала и спросила, хотя никогда не начинала разговор первой:

– Мама, что-то случилось?

Кажется, она обрадовалась моему вопросу. Кажется, она его ждала – именно его, именно такого вопроса.

– Случилось. – Она перестала ходить, присела передо мной на корточки. – Я ждала тебя вчера. До самого позднего вечера все надеялась, что ты придешь.

– Но ведь вчера был четверг. Я никогда по четвергам…

– Четверг? – Она задумалась. Надолго задумалась, и я испугалась, что она опять впадет в свое отрешенное состояние. – Ах, все равно. Я ждала тебя вчера, ты мне так нужна была вчера…

– Хочешь, я и по четвергам буду к тебе приходить? – предложила я, чтобы ее утешить, но тут же подумала, что зря так говорю, ведь Димка уже что-то заподозрил, и я не знаю, как теперь вообще буду организовывать свои поездки.

Кажется, мама не услышала моего вопроса, так задумалась, и я не стала развивать тему.

– Вчера, утром… Уже стало светать, и санитарка начала в коридоре мыть пол – я слышала, как стукается швабра о плинтуса. И я увидела это совершенно отчетливо.

– Что увидела?

– Что? – Мама встрепенулась, посмотрела на меня затуманенным взором. Нет, наверное, перемены все же плохие, какая-то новая стадия болезни. – Я увидела свои похороны. Совершенно отчетливо.

– Что ты, мама? Не надо! Ты думаешь… Ты хочешь сказать, что предчувствуешь…

– Да ничего я не предчувствую! Я просто их увидела. И, представь, не во сне – я не спала, я отчетливо слышала, как санитарка моет в коридоре пол, – я их реально увидела. Я на них словно присутствовала. Знаешь, я всегда боялась смерти.

– Боялась? Но как же тогда… Я думала, ты хотела… Что ты умереть хотела.

– Хотела. И боялась. Потому-то все мои попытки проваливались. Потому что он всегда успевал меня спасти. Я сама, неосознанно, конечно, делала все как-то не так, я подсознательно хотела, чтобы меня спасли. Потому что боялась. А теперь… Теперь больше не боюсь, совсем не боюсь.

Мама бросила окурок в урну и села рядом со мной на скамейку – близко-близко, почти вплотную. Я чуть-чуть отодвинулась – мне отчего-то сделалось жутко с ней вот так рядом сидеть.

– Было утро, швабра стукалась о плинтус, мокро чавкала тряпка… – проговорила мама, откинулась на спинку скамейки и прикрыла глаза. – Из коридора сквозь дверную щель несло хлоркой и лимоном – санитарка в воду всегда добавляет какое-то средство, но этот запах вдруг заглушился другим – свежеоструганных досок и ситца. Кровать подо мной сделалась твердой и тесной, и я поняла, что это вовсе не кровать, а гроб. Самое странное, что я не испугалась. Наоборот, мне стало спокойно, только немного неудобно голове оттого, что стружку неравномерно насыпали. Вы, когда станете меня хоронить, проследите за стружкой, под голову надо чуть больше. Я лежала, вдыхала сочный деревянный запах и радовалась, что все у меня наконец получилось. А потом пришли люди, меня подняли вместе с гробом и понесли. Дорогу помню плохо. Нет, совсем не помню, дорога почему-то ушла из памяти как нечто незначащее. Зато хорошо помню все, что было на кладбище. Гроб поставили на какое-то возвышение, по запаху земли я поняла, что рядом вырытая могила, а еще почему-то сразу догадалась, что эта могила – моя. Мне совершенно не было страшно. К гробу по очереди подходили люди. И тут я сделала для себя открытие: я вижу! Да-да, я с закрытыми глазами отлично вижу и узнаю этих людей. Мне было интересно наблюдать за их лицами, любопытно узнать, как они реагируют на мою смерть. Одни сожалели искренне, другим до невозможности надоела вся процедура, и они хотели только одного – поскорее оказаться дома. Третьи…

– А папа?

– Папа? Он испытывал облегчение. Облегчение и больше ничего. Он наклонился, поцеловал меня в губы, прошептал – именно прошептал, хотя говорил не для меня, а для тех, кто стоял рядом! – ничего не значащую фразу, вроде: «Прощай, Милочка, я всегда буду тебя помнить и любить» – и быстро отошел. Единственным человеком, кто испытывал самое настоящее горе, знаешь, кто был?

– Кто?

– Ты. Ты так плакала, Диночка! Так безутешно плакала, что мне стало одновременно и больно, и светло. Я подумала: стоило умереть хотя бы для того, чтобы узнать, как ты меня любишь.

Мама всхлипнула, обхватила двумя руками мой затылок – крепко, но нежно, и притянула меня к себе.

– Диночка, милая моя девочка, спасибо, спасибо…

– А Димка? – Я вывернулась из-под ее рук и отодвинулась к краю скамейки. – А Димка разве не плакал?

– Димка? – Мама горько улыбнулась. – Димка плакал. Только не по мне он плакал.

– Не по тебе? По ком же тогда?

– Он по тебе плакал, Диночка. Он плакал из-за того, что ты так безутешно плачешь, по твоей боли он плакал, по твоему страданию. И, знаешь, что? – Мама вдруг отвернулась. – Он даже возненавидел меня за то, что я своей смертью причинила тебе такую боль. И я… я тоже… его… возненавидела.

– Мама! – Я схватила ее руку и впилась в кожу ногтями. Я знала, что делаю ей больно, но мне хотелось еще, еще больнее. Мне хотелось, чтобы до крови. Чтобы остались шрамы, такие же, как от лезвия, – твердые и гладкие на ощупь, навсегда, на всю ее жизнь… – Мама!

Ей удалось отцепить мои пальцы, хоть и не сразу. Мама поднесла ко рту руку, подула на нее и… улыбнулась мне. Она не обиделась. Не обиделась! Димку возненавидела, а на меня не обиделась… Мне захотелось убежать и никогда больше к ней не приходить. Не знаю, почему я осталась.

– Это продолжалось недолго, всего минуту, а может, и того меньше, – снова заговорила мама. – … А потом я обрадовалась, что Дима так тебя любит, и полюбила его снова, по-новому, по-другому полюбила. Я люблю вас обоих, Диночка. И ты приезжай ко мне, хорошо?

– Хорошо. Приеду. Как раньше – во вторник и в пятницу.

– Не сердишься больше?

– Нет.

Я ее обманула – я все еще сердилась. Хотя вряд ли это можно назвать «сердилась», просто мне было очень обидно за Димку и отчего-то больно за нее.

Мама поднялась со скамейки и протянула мне руку.

– Пойдем, мне пора возвращаться в палату.

– Пойдем.

Я послушно встала, и мы пошли к ее корпусу. Всю дорогу молчали, но на крыльце, уже у самой двери – я всегда провожала ее до двери, – мама вдруг притянула меня к себе и зашептала на ухо: