Страница 3 из 7
Но даже издалека видно, что это человек сильных страстей; когда он идет один, освещенный луной, я вижу: он настоящий, он существует на самом деле, не то что здешние мужчины, они против него – труха, никто с ним не сравнится, ни старый фронтовик, воевавший за морем, ни добряк, всю жизнь помогающий людям, ни ученый умник, поднаторевший в словесных баталиях.
Мужчина встает, когда занимается рассвет, и первым делом смотрит на небо, чтобы понять, какой нынче ждать погоды; вид у него при этом такой, будто он не дождевые тучи выглядывает, а прозревает судьбы человечества на сто лет вперед; пчелы, по-моему, рады-радешеньки, что работают на этакого хозяина, и, когда он приближается к ним без защитной сетки, без дымовика, ни одной не взбредет в голову его ужалить, ведь пчелы – твари дисциплинированные и привязчивые, они помнят добро; так он и живет, этот человек, под солнцем и ветрами со своими медосборщицами, живется ему куда вольготней и приятней, чем какому-нибудь богачу, унаследовавшему папочкино состояние, или актеру, гастролирующему с труппой по городам и весям, или клерку на хорошей должности, с завидной зарплатой, ведь он не терзается сомнениями, не боится нарушить установленные кем-то правила, не прислушивается к сплетням, никто не запудрит ему мозги, и он лучше всех знает, что такое труд.
Как только бродячий пчеловод поселился на краю долины, я сразу почувствовал, что в городке будто воздух переменился; в вечерних сумерках у реки мужчина пишет несколько слов на листке, идет полем под звездами, пересекает нейтральную зону и сует бумажку в выемку меж корней ели, что растет неподалеку от самого крайнего дома, а наутро из дома на велосипеде выезжает женщина, она едет за покупками, но на обратном пути непременно сворачивает к ели, быстро сует руку в ямку, разворачивает листок, и ее щеки розовеют; от листка исходит аромат скорой радости, и ноги налегают на педали с удвоенной силой, женщина насвистывает песенку, да так красиво, куда там мастерам художественного свиста; эти двое не привыкли ни над чем ломать голову, в них нет алчности, разъедающей ткань жизни; когда, освещенные солнцем, мужчина и женщина бок о бок идут по долине, то не произносят ни слова, но они ближе и понятней друг другу, чем заядлые любители выяснять отношения; а когда они сливаются в объятьях, ничто не отравляет им радости – ни мрачные тени, ни мысли о скорой разлуке, ни накопившееся раздражение, есть только бурное и светлое слияние, только самозабвенный полет двух душ и больше ничего, совсем ничего.
Женщина ликующе вскрикивает, и эти ритмичные звуки пружинят о склон круглого холма и заряжают энергией весь этот августовский день, в долине кипит обычная работа: солнце вытягивает из земли влагу, и от этого воздух над травой колеблется и поблескивает, голос неба радостен, но отчаянные полустоны-полувсхлипы его заглушают, вовсю стрекочет травяная живность, но и ее почти не слышно.
Девочка смотрит во все глаза на невиданное действо, и лицо у нее такое, будто ей явилось Божье Чудо, полные сладости и муки стоны проникают в каждую клеточку детского тела, убедительнейшим образом поясняя, что такое – быть женщиной, что такое – жить; губы девочки то и дело приоткрываются перламутровыми раковинками, и с них тоже срываются тихие, непроизвольные стоны; я знаю, в эти минуты она вдруг поняла, почему взрослые, корча кислые рожи, сгибаясь под ветром и дождем, седея от горя, тем не менее продолжают жить: а все очень просто – на свете есть радость .
Девочка знает, что взрослые постоянно врут, все, кого она знает – родители, учителя, соседи, – живут так скучно и бездарно, что лучше бы не жили вовсе, и никуда от этого не денешься, скука и бездарность так же неизбежны, как смерть, но сейчас перед девочкой приоткрылась тайна жизни: оказывается, жить все-таки стоит, даже если судьба забросила тебя в забытую богом дыру, даже если ты упал и не можешь подняться, даже если ты нищ и голоден, даже если тяжкая болезнь выбрала из всех именно тебя, даже если тебе суждена лихая смерть – рухнуть наземь, выплевывая сгустки черной крови; девочку научила этому знанию не рано поумневшая подруга и не телесное созревание, она просто увидела и поняла.
Люблю наблюдать, как пробудившиеся инстинкты окрашивают невинную душу в свою серо-багровую окраску, меня с души воротит от чистюль, гнушающихся вульгарностью, я не считаю, что надо стыдиться знойных слов, если их нашептывает подлинная страсть, а любовь, опасная, побуждающая к безумным поступкам и непоправимым ошибкам, по-моему, достойна восхищения.
Мой объектив вибрирует от волнения, когда ему доводится снимать любовь, подобную огненному фейерверку, я скрупулезно регистрирую тончайшие нюансы света и тени, лучше, чем люди, понимаю смысл каждого сказанного слова, такая любовь – редчайший из моих трофеев, и, наблюдая за ней, я думаю вот что: пускай с точки зрения большинства она достойна осуждения, пускай даже преступна, но эти двое, которые беспечно спариваются под радугой, словно не ведающие стыда бабочки или стрекозы, – не прожигатели жизни и не искатели острых ощущений; мне отчетливо слышен голос этой любви, отрешившейся от горестных мыслей и безысходного отчаяния, измельчившей в прах свинцовую тяжесть бытия, не боящейся ни судьбы, ни небесного суда, не заботящейся о выгоде; этот громкий голос таит в себе самую суть бытия, он гораздо честней, чем пустозвонство брачного обета, который дают перед алтарем жених и невеста (черт знает, что они при этом на самом деле думают); даже тот, кто, единственный из множества, уцелел в катастрофе, не сможет издать ликующего звука подобной чистоты; мой мощный объектив, в котором вся моя жизнь и все мои органы чувств, способен ухватить этот голос – не сам звук, а триумфальный трепет изогнутой женской шеи, сзади покрытой нежным пушком.
Девочка, которой в одночасье открылась сложнейшая из истин, понемногу приходит в себя, теперь она просто любуется красивым зрелищем, она и сама красива, гораздо красивей обычных детей, ничего не знающих о мире взрослых; на тонкой ключице блестят капельки пота, если в них заглянуть, то наверняка увидишь миниатюрное отражение двух переплетенных фигурок.