Страница 26 из 126
В хвосте колонны, чуть даже поотстав, ковылял молоденький, совсем еще почти мальчишка, солдатик, на ходу укрощая строптивую обмотку, а укротив ее, наконец, он выпрямился и обернул к бабам кое-как слепленное круглое лицо, грозя им при этом пальцем: смотрите вы, мол, тут!
И в это же мгновение, будто прошлось солнечным зайцем по бабьим лицам: всю женскую половину лашковского табора забрал громкий, безудержный, до слез хохот:
- Ой, держите меня, девоньки, выкину!
- Чай и есть разок на двор сходить по легкому!
- Ой, бабы!.. Бабы!.. Ой, бабоньки!
- Вот, девки, грозильщик! Вот грозильщик! Умора!
Гурты двинулись в переход, но бабы и в пути все никак не могли успокоиться:
- Польк, видела, а?
- У них тут не забалуешься.
- Вернутся, будем знать, почем кнут, почем пряник.
- А ить, бабы, и правда, поберегись. Опосля хуже будет.
- Убережешься тут: кругом ловцы.
- А ты гони!
- Прогонишь, я - слабая...
Теперь же, в ночи, невольное дневное озорство оборачивалось в них горечью и зовом:
С неба звездочка упала
Четырехугольная.
С милым редкие свиданья
Я и тем довольная.
По чести говоря, Андрей мог бы не подниматься сегодня ночью в объезд, надобности такой не было, а если и была, то ему давно следовало возвратиться в село, где его с ветеринаром определи-ли на постой. Но снова и снова заводил он своего Гнедка в очередной круг, стараясь избыть в себе то необъяснимое еще им самим чувство вины перед кем-то или чем-то, не отпускавшее его сегодня с момента встречи на дороге. И вовсе не совесть здорового тыловика мучила Лашкова. Как раз здесь все было для него ясным. Ему приказано,- он выполняет. Прикажут идти на фронт - пойдет. Просто мир вдруг разделился перед ним на тех, кого гонят, и тех, кто гонит. Они Лашковы - всегда, сколько Андрей себя помнил, принадлежали ко вторым. И в нем вдруг, как ожог, возник вопрос: "А почему? По какому праву?" Дальше для него начиналась бездна и, чтобы не думать дальше, он пустил лошадь в галоп.
В село он въехал, когда на востоке, у горизонта уже обнажилась первая полоска нового дня. Бобошко не спал. Бобошко страдал старческой бессонницей, а поэтому даже самый изнуритель-ный переход мог свалить его от силы часа на два, на три. Он сидел в палисаднике, старое пальто внакидку, и птичьи глаза его грустно слезились.
- Все-то вам неймется,- встретил он Лашкова ласковой укоризной,- спали бы. Что там может случиться? Каждый стережет своих. А случится - прибегут. Вам одному все равно за всем не углядеть. А так, знаете, недолго и до нервного истощения, да.
- Сами-то вон...
- И-и! Разве я от забот? Я от старости. У вас все впереди, а я уже подвожу, так сказать, итоги. У меня есть, о чем вспомнить. Разве вы, Андрей Васильевич, слышали когда-нибудь, к примеру, о Ледовом походе? Конечно, откуда? А мы тогда единой душой за Лавром Георгиевичем. Без страха и упрека, так сказать... Я ведь не страшусь теперь рассказывать: отбыл свое... Далеко - в Потьме... Чего-то мы тогда не учли. А чего, не знаю... Впрочем, знаю. Психологии русского крестьянина не учли. А ведь нас должна была научить пугачевщина. Максималист он, анархист, мужичишко наш православный. Он одним днем живет, а мы ему Царство Небесное... Впрочем, зачем это я вам? Идите-ка поспите хоть часок перед дорогой. По такой жаре не спавши, знаете...
Андрей лег, но заснуть так и не сумел. Едва ли из всей бессвязной речи Бобошко он усвоил и половину, но и ее - этой половины - хватило, чтобы путаница в его голове стала еще неразбор-чивей. Только теперь ему стало ясно, что вся его жизнь укреплялась братом, его опытом, его силой, его авторитетом, наконец. Будь сейчас рядом Петек, он моментально расставил бы все по своим местам. А без него, сам по себе, Андрей был способен запутаться в трех соснах. И уже запутался. Самостоятельная, без брата, жизнь начиналась для него совсем небезмятежно. Смутно для него она начиналась.
Засыпал Лашков под далекий сутыринский наигрыш:
Проводи меня домой
Тропкой небороненной.
Милый мой, милый мой,
На сердце уроненный.
"Она,- снова, но уже умиротворенно прорвалось к нему в сонное забытье,- Александра".
V
Последние два дня гурты двигались вдоль железнодорожной ветки Ростов-Кавказская, то удаляясь, согласно госмаршруту, от нее в сторону, то вновь следуя с нею вровень. В раскаленном воздухе плыло над табором крутое облако пепельной пыли. Пыль пронзительно скрипела на зубах, забивала дыхание, проникая в каждую складку одежды, в каждую пору тела. А пшеничная степь впереди, насколько хватал глаз, не сулила путникам ни воды, ни приюта. Вдоль дороги, жестко хрустя, тлели, осыпались неубранные хлеба. Скотина косила жадный глаз в сторону поля, и выставленному Андреем конному заграждению приходилось выкладываться до изнеможения, чтобы сдержать медленный, но упорный натиск тысячеголового стада, тянущегося к даровому, хотя и гибельному для него, хлебу. Поравнявшись с бричкой, в которой, несмотря на зной, зябко поеживался ветеринар, Андрей придержал коня:
- Думаю, у первой воды встанем, Григорий Иваныч. Не тянут люди, сдают.
- Пожалуй, Андрей Васильевич, пожалуй. - Последнее время старик явно прихварывал, но вида старался не показывать, и только болезненная испарина, какую он то и дело стирал с уныло заострившегося лица, выдавала его. Действительно, жарковато. - Воспаленные глаза Бобошко виновато мигали. Занедужил вот... Застарелая малярия... С трех до пяти трясет... Часы проверять можно... Недельку потреплет, не меньше... Ничего, перетерпим...
- Может отлежитесь где-нето поблизости, Григорий Иванович? - осторожно поинтересовал-ся он у старика. - Потом догоните... Далеко не уйдем.
- Разве я давал повод? - Тот встревоженно оживился. - Или оплошал в чем? Ведь я, кажется, справляюсь?
- Вам и сказать ничего нельзя! - в сердцах вздохнул Андрей и тронул вперед. - Я, как вам лучше, хотел... Смотрите сами.
В который уже раз, сталкиваясь с Бобошко, Андрей попадал впросак. Что, какой интерес, какая корысть удерживала бывшего корниловца около, в общем-то, чужого и хлопотного для него дела? Пропасть, исчезнуть в безалаберной сумятице отступления не составляло ровным счетом никакого труда. И все-таки ветеринар с педантичной скрупулезностью продолжал исправлять должность, ревниво оберегая от стороннего вмешательства свои маленькие служебные права. Не облегчала Андрея и давняя фамильная привычка отстранять с пути все для себя необъяснимое расхожими, но удобными в житейском обиходе понятиями. Обычно в таких случаях он, не затрудняясь раздумьями, отмахивался с брезгливой, заимствованной еще у брата, краткостью: "блажь", "ересь", "чистоплюйство". Но здесь, изредка испытывая старика, Андрей видел, чувствовал, что имеет перед собой загадку особого рода, что что-то куда большее, чем привычка или закоренелая канцелярская исполнительность, движет ветврачом в его деловом рвении. И, казалось, отгадай он, Андрей, эту загадку, многое для него в жизни стало бы ясней и проще: "Не по зубам тебе, Андрей Васильич, товарищ Лашков, старичок попался, не по зубам".