Страница 102 из 126
Управившись с инструментом, она собралась было домой, но какое-то еще неясное, но вещее предчувствие толкнуло ее в обратную сторону, вдоль коридора. И она пошла, движимая этим предчувствием, пошла, почти крадучись, словно бы нащупывая путь. До сих пор ей не приходи-лось бывать здесь в одиночку. Тишина коридора, с пугающе притягательными провалами дверных коробок по одной стороне, казалась Антонине настороженной и грозной. В горячке работы ей как-то даже и не приходило в голову поинтересоваться, что там, за этими дверьми. Сейчас, заглянув в первую от края, Антонина затаила дыхание: по обеим стенам сквозного прохода зияли такие же, как в коридоре, входные проемы, только размером поменьше, за первым же из которых перед ней оказался освещенный квадратным отверстием в потолке каменный мешок. Обходя как бы по опрокинутой спирали проход за проходом, она никак не могла взять в толк, что бы это могло быть, для чего пригодится. Минуя последний проход, она уже машинально заглянула в крайнее помеще-ние, и все внутри нее обрушилось и обмерло: в самом углу, со сцепленными на коленях руками сидел Осип. В его напряженной позе сквозила усталая безнадежность. По осунувшемуся, во вьющейся щетинке лицу парня стекали тихие, ничем не сдерживаемые слезы. Резкая испепеляю-щая жалость перехватила ей дыхание:
- Ося... Ты чего тут?
Поднимая на нее глаза, он даже не шелохнулся:
- Так...
Антонина лишь однажды видела, как плачут мужики. Поднявшись как-то ночью после смерти матери, она лицом к лицу столкнулась в сенях с отцом. Лунный свет от распахнутой настежь двери выявил перед ней залитое слезами родное лицо, она тогда не выдержала тяжести сочувствия, опустилась на пол, порывисто приникнув к отцовским коленям:
- Никогда тебя не брошу, папаня! Век с тобой жить буду.
Отец благодарно сжал ей плечи:
- Что ты, Антонина, что ты. Так это я, от старости.
- Вот увидишь, папаня... Вот увидишь...
Ночь та на долгие годы определила судьбу Антонины.
Теперь же, не смея, не решаясь приблизиться к Осипу, она обессилевшим плечом приникла к косяку дверного проема:
- Плохо тебе, Ося?
- Так...
- Может, пойдем?
- Посижу, Тоня... Устал...
- Мешаю, Ося?
- Да нет, наверное... Оставайся... Какое это теперь имеет значение! Закройте, как говорится, занавес, жизнь не состоялась. Знаешь, Тоня, из меня ведь родители хотели сделать дантиста. "В такое время,- говорил папа,дантист не останется без работы: война за войной, голод за голодом, допрос за допросом". А мама вообще считала, что зубы - это главное в жизни. Жили мы тесновато и отец принимал пациентов в общей комнате, за марлевой занавеской: стоны, кровь, жужжание бормашины. Один только вид зубоврачебного кресла с детства вызывал у меня ярость. И я пошел на юридический. Но там меня сразу же спросили: "А у вас есть рекомендация общественной организации?" "Нет,- сказал,- но у меня есть желание стать адвокатом". "Этого мало,- ответили мне,- вы должны сначала доказать преданность общему делу". "Каким образом? - полюбопытствовал я. - И какому делу?" "Проявить бдительность". "Но у меня не было случая". "Надо найти". "То есть?" "Да, да! - подбодрили меня. - Вот именно". По их выходило, что прежде чем я смогу защищать кого-то, я должен кого-то посадить. Мне это не подошло. И мы расстались. И вскоре я оказался здесь. Я думал, что отделался довольно удачно, что здесь-то меня уж никто не станет впутывать в свои темные игры. А вышло, что не я их, а они меня обошли.
- Как так? - потянулась она к нему. - О чем ты?
- О чем? - Затихая, он даже улыбнулся сквозь слезы. - Ты сама-то знаешь, что здесь строится?
- Откуда мне знать? Всякое говорят.
- Тюрьма, Тоня, тюрьма.
- Господи! - испуганно поперхнулась она. - Это как же?
- Да вот так, Тоня. - Он медленно поднялся и сделал шаг к выходу. - Мы еще вдобавок и друг друга обманываем. Такие, вроде Карасика, хорошо знают, как можно человека сломать. Сначала купи, потом сломай. Эту науку он еще с молочком матери всасывал. К Николаю я ничего не имею, мне просто жаль его. Один раз поддавшись, трудно устоять.
Осип остановился прямо против нее, глаза их встретились, и Антонина не выдержала опаляю-щего искушения прикоснуться к нему. И она прикоснулась, приникла к его плечу горячей щекой:
- Ося... Сердца у тебя на всех не хватит... Сгоришь.
- Сердца не хватило. - Он тихонько гладил ее по голове. - Воздуха не хватает. Дышать нечем, Тоня.
- Мой возьми.
- Не надо, Тоня, нельзя.
- Знать я ничего не хочу.
- Успокойся, Тоня, не дело это.
- Молчи ты...
- Совсем как маленькая. - Ее дрожь передавалась ему. - Самой же потом плохо будет. Это ведь ты от жалости... Тоня...
- Молчи... Молчи...
- Я никогда...
- Глупенький!..
И если Антонине суждено было излить на кого-нибудь всю меру любви и нежности, отпущен-ную ей природой, то она сделала это, покорно отдавая себя в его робкую власть:
- Ося... Прости меня... дуру старую.
- Не надо, Тоня... Не надо... Не надо...
Потом Осип, упорно избегая ее ищущего взгляда, встал и уже от двери уронил почти беззвучно:
- Прости...
Антонина не оскорбилась его таким внезапным уходом. Не чувствуя собственного тела, лежала она на обсыпанном цементной крошкой полу и бездумно вглядывалась сквозь потолочное отверстие в обмелевшее, без единого облачка небо. В ней зрело, набирало силу окрыляющее чувство смысла, необходимости своего существования. Наверное, впервые с тех пор, как она осознала себя женщиной, ее коснулось прозрение собственной силы и значения для другого, живущего рядом с нею человека. Теперь она знала, была уверена: что бы ни случилось, у нее уже этого не отнять: "Будь, что будет, мой грех, мне и ответ нести".
X
В общежитие Антонина попала, когда ребята уже кончали ужин. За столом у них царило уныние. Любшины, уткнувшись каждый в свою тарелку, старались ни на кого не смотреть. Альберт Гурьяныч доедал рожки с таким видом, будто все случившееся он предвидел заранее и оттого волноваться по этому поводу нет для него никакого смысла. Шелудько, машинально прихлебывавший чай, выглядел растерянным и вконец убитым. Николай с хмурой затравленнос-тъю поминутно оглядывал сотрапезников. Ее появление словно придало ему решительности, он возбужденно заговорил: