Страница 12 из 30
— Но почему? Ведь Кристина ещё молода и очень мила…
— Да, конечно, А если бы вы видели её, когда она только поступила к нам!.. Но уже и в то время она иной раз приходила на работу с красными глазами, лицо опухшее. Этот бабник проклятый, Дишо её, виноват во всём. Он её просто измучил, шлялся направо и налево. А она похудела, побледнела, ей стало всё равно, что надеть на себя, в парикмахерскую неделями не заглядывала. И только об одном думала, вернее, об одной…
— Об Эмилии?
— О ней. Сколько раз я говорила ей: ох, Кристина, Кристина, зачем взвалила на себя такой крест, ты же себя на нём распинаешь! А завтра тебе за это никто и спасибо не скажет. И что вышло? Дишо сиганул в Алжир с другой, уже беременной, Эмилия — ну, вы знаете, какой страшный номер она выкинула. Что может быть страшнее для несчастной матери? И именно тогда, когда ей больше всего нужен родной человек, поддержка! Это брат ей сообщил, эгоист проклятый. Недавно ездила к ней на свидание в Сливен, в тамошнюю тюрьму, — она никого не хотела видеть, кроме меня. Спрашиваю, как здоровье, что привезти. Хорошо, говорит, ничего не нужно. А голос еле слышный, глаз не поднимает, бледная, в чём только душа держится… Боже мой, не вынесет она этих трёх лет в тюрьме! Да и для кого ей жить теперь? А ведь у неё была возможность…
Я уже слышал от других женщин о каком-то старом дипломате, одетом с иголочки, знающем несколько языков, только малость глуховатом. Он повадился ходить в кассу год назад и всё глядел на Кристину, умильно так, нежно и жалостно. Потом положил на книжку пятнадцать тысяч и всё настаивал, чтобы Кристина взяла эти деньги. Сотрудницы посмеивались, а Кристина краснела и плакала втихомолку. Он провожал её домой раза два-три, а потом исчез. Кристина сказала, что попросила его не ходить сюда зря,
— Она, Кристина то есть, — пояснила Нора, — несмотря ни на, что, только о своём, бывшем муже и думала, вспоминала и; наверно, ещё любила его. Так-то. А мы ей верили во всём…
— И в её честность тоже?
Тут Нора глубоко вздохнула и замолчала, будто прислушивалась к чему-то внутри себя в поисках точных слов.
— Вы нащупали наше самое больное место, — наконец проговорила она. — Никогда, ни одной стотинки не возьмёт, малейшая шероховатость — и она просто заболевает. А тут вдруг р-раз — и четыре тысячи! И каким способом!.. Ну, я и подумала, что мы, наверно, не знали её как следует. Как будто только у неё дочь— выпускница! Да если бы она взаймы попросила — мы бы в лепёшку разшиблись, а собрали! А она всё сокрушалась, что учебный год кончается, а ничего ещё не приготовлено, но ни словом не обмолвилась о деньгах, наоборот, обижалась, когда мы спрашивали её, откуда же она возьмёт их, раз не хочет брать от Дишо ни единого лева…
— Именно это и должно было насторожить вас.
— Да, должно было, но не насторожило. Вам легко говорить, а когда рядом с тобой человек мучится, веришь ему. Вот вы как думаете — может человек заболеть гордостью, да так, чтобы умереть с голоду, но ничего ни у кого не взять, а? Всё, всё сама! Чтобы когда-нибудь дочь сказала мужу и детям: трёх жизней мне не хватит, чтобы отплатить матери за асе! Вот и отплатила… С ума сойти можно!
— Кстати, как вы думаете, не была ли Эмилия слегка… — я покрутил пальцем у виска. Я задал этот вопрос скорее для проформы, чтобы раз и навсегда отмести наше с вами предположение о душевном нездоровье, из-за которого Эмилия могла пойти на крайние меры. Нора начисто отбросила эту версию. Она подтвердила характеристику, данную Эмилий соседкой Раей: молчаливая, важная, гордячка — и, подумав, добавила: «Она очень много о себе понимала, задирала нос, но кто в её возрасте ведёт себя иначе?»
Сослуживцы Кристины наперебой предлагали свои объяснения ужасному поступку Эмилии, и все объяснения в конце концов сводились к её чрезмерной чувствительности, к нездоровой, семейной атмосфере. Но если Эмилия была невероятная «гордячка», то нельзя ли то же самое сказать о её матери и не стала ли гордость Кристины в конечном счёте причиной её преступления?
Гео перевёл дух и представил себе, как Цыплёнок на другом конце провода терпеливо слушает его, подперев ладонью свою круглую голову. На этот раз «отчёт» явно затянулся, но Цыплёнок не прервал его ни разу и не высказал никакого неудовольствия.
— Знаешь, какие мысли пришли мне на ум, пока ты читал своё «сочинение»? — В голосе Цыплёнка явно слышалась улыбка, но Гео догадался, что она относится не к его рассказу, а к тому, о чём Цыплёнок сейчас думал. — Я вспомнил, как ни странно, Раскольникова и старуху-процентщицу. Скажи по совести: тайно, в душе, хоть и с ужасом, не сочувствуешь ли ты Раскольникову? Не жалеешь ли его? Вот., И я тоже. И многие так. Я думаю: если бы Кристина вместо государства ограбила этого несчастного старика, не «выиграла» ли бы она с моральной точки зрения? Сослуживцы хоть и были возмущены её поступком, но больше всего потому, что это сделал человек, которому они беспредельно доверяли. Обманутое доверие! А кто из них всерьёз думал о том, что ограблено государство? Это ведь не живой человек, а нечто отвлечённое, кто же его пожалеет?…
Цыплёнок немного помолчал и, когда заговорил снова, Гео буквально воочию увидел на его лице ту же хитроватую улыбку:
— Теперь ты понял, как полезно читать толстые романы?
— Понял, товарищ, майор, понял… А всё-таки, может, мне приехать в Софию? Вы не скучаете без меня? Вам Не надоело перегружать телефон?
— Нет, не приехать, не скучаю, не надоело! Продолжай, пиши свои отчёты. Может, потом в писатели подашься. И звони в любое время, жду.
Гео Филипов продолжал писать свой рассказ.
… Первая встреча с Длинными Ушами. Она произошла на студенческом теннисном корте в тот ранний утренний час, когда дисциплинированные горожане пьют свой кофе, а запоздалые рыболовы бегут с удочками наперевес к своим заветным местечкам на реку Марицу. Я всегда любил корты за их цивилизованную геометрическую красоту.
Этот корт только что полили, плотный красный настил и прямые снежно-белые линии сияли свежестью и чистотой. Я оглянулся вокруг и вдруг ощутил себя частью этой чистоты и свежести. Груз усталости и забот вмиг слетел с меня, как шелуха, мне страшно захотелось схватить лежащую возле парня ракетку и ринуться, как много лет назад, на поле… Глупо, конечно. А я и не знал, что новая девушка Длинных Ушей — одна из первых ракеток страны, да и партнёрша её по другую сторону сетки играла классно.
Обе отдавались игре радостно, двигались с элегантной пластичностью. Меня удивляло, как это парень сидит неподвижно, только наблюдает и не бежит играть. Впрочем, я уже знал, что спорт глубоко, чужд ему, он регулярно провожает свою новую избранницу на утренние и вечерние тренировки просто «по инерции». Так по крайней мере выразился мой пловдивский коллега, едва, наверно, удержавшись от старомодных рассуждений о жертвах» которые приносишь во имя любви…
«Впрочем, каждый из нас наверняка согласился бы ходить за такой девчонкой с утра до вечера», — подумал я с завистью, глядя на коротко остриженные платиновые волосы с кокетливой чёлкой, очаровательную мордашку и вздёрнутый носик, не говоря уже о светлых глазах, цветом и блеском похожих на быструю горную речку… Однако, пожалуй, хватит, а то вы и впрямь подумаете обо мне бог знает что. Я, между прочим, запомнил вашу реплику о моей «влюблённости» в двойника Эмилии. Я позволил себе столь подробное описание девушки потому, что всё-таки был немало удивлён быстрой переменой чувств юноши: при всей прелести чисто северного типа теннисистки неужели он мог так скоро похоронить свою бешеную любовь к беспокойному, горячему, южному совершенству Эмилии?
Длинные Уши сидел на кипе старых газет, сцепив руки под коленями. Он меланхолично следил за мячом, а во время пауз в игре с восторгом и радостью смотрел на очаровательную чемпионку, просто любовался ею. Мне стало как-то неловко: зачем я здесь? Зачем собираюсь внести диссонанс в эту «милую родную картину», как сказано у кого-то из поэтов, разрушить её своими вопросами о зачёркнутом прошлом? Но вместо того, чтобы встать и уйти с корта, я сел на первую с края скамейку, прямо над парнем: протяни руку — и коснёшься его вытянутой узкой спины с выпирающими слегка лопатками.