Письма с войны

И это тоже неплохо, все лучше, чем сразу после госпиталя снова отправиться в этот Крым. Впрочем, обстоятельства здесь настолько неопределенны, что никогда нельзя ничего знать наперед, поэтому не стану писать тебе, что приеду в Германию поездом.

Вчера скорым поездом Бухарест — Одесса я приехал сюда из полевого лазарета. Сразу с вокзала мне пришлось через «базар» — это рынок — добираться по скользким глинистым улицам, которые, не переставая, засыпал снег, до сборного санитарного пункта. Боже мой, как же ненавижу я эту восточную толчею! Едва я отошел от вокзала, как какой-то жуткий мерзавец захотел снять с меня кольцо за тысячу двести марок! Я даже оглянуться не успел, а он уже разглядывал его в лупу и пришел в восторг от качества золота. Мне стало ужасно противно. На базаре можно купить все, что твоей душе угодно, равно как и продать. Между солдатами и грязными «местными спекулянтами» идет сумасшедший торг, у торгашей полны карманы денег, десятки тысяч марок. Тут можно отведать жареных колбасок, купить шоколад, сигареты, сало, масло, ветчину, чудесное подсолнечное масло, жизнерадостных русских красавиц и француженок, водку и радио, тюрингскую ливерную колбасу и угловую тумбу № 5. Можно съесть приготовленный по всем правилам шницель по-венски, в общем все, что продается и имеет спрос, можно купить на этом базаре, который, подобно небу и преисподней, представляет собой огромную грязную площадь с бревенчатыми и дощатыми будками, а вокруг на фоне темно-серого неба твоему взору предстают фантастические силуэты изумительных по красоте луковичных башен[121], круглые симпатичные головки, исполненные таинственного демонизма. Но самым необыкновенным являются дома с грязно-желтыми фронтонами, от желтого до черного, иллюзорные и трогательные, с плоскими крышами, длинные, очень длинные грязные улицы и эти желтые фронтоны, похожие один на другой и в то же время непостижимо чужие. Первой мыслью при виде этих домов была: Достоевский! Они все вмиг ожили предо мной, глубоко всколыхнув мою душу: Шатов и Ставрогин, Раскольников и братья Карамазовы, ах, все они были тут, когда я увидел их дома. Это действительно их дома, да, я представлял себе их именно такими, в них, за чаем с сигаретами и водкой они целыми днями могли строить разные планы, дискутировать, напрочь забыв о работе. Я не могу словами выразить то, что движет моим сердцем… я знаю только, что почувствовал себя человеком с Запада, что стремлюсь, стремлюсь на Запад, в котором еще есть «благоразумие». Здесь, в этом так называемом госпитальном квартале с клиниками[122], построена целая колония солидных, красивых, немного скучных «ящиков» в «блочном стиле», это похоже на наши детские ящики с кубиками! Между ними видны запущенные участки невозделанной земли и многонаселенные дома, и никаких тебе заборов и стен, это прежде всего и больше всего бросается в глаза, в особенности если ты только что прибыл из Франции, где любой крошечный кусочек земли обнесен часто до смешного высокой стеной, а тут много простора, все открыто, свободно, ничейная земля; подобно тому как ветер свободно и без помех залетает в любой уголок, сюда может проникнуть всякая нечисть. Во Франции, случается, испытываешь страх, переступая порог чужого дома, здесь же тебя охватывает страх при виде этих полей без конца и края, которые открыты для всего!!!

Я рассказал бы тебе еще и о Крыме, где целый месяц велись беспрерывные бои, ставшие решающими в моей жизни, но не могу.

Уже три месяца я без писем и даже не знаю, жива ли ты.

[…]

Станислав [123] , 20 января 1944 г.

[…]

Позади отвратительная четырехдневная поездка на поезде, которая, однако, закончилась в непосредственной близости от границы моей родины. Я нахожусь неподалеку от Лемберга[124], и опять затеплилась надежда на отпуск, но теперь я думаю об этом, как о чем-то весьма реальном. […]

После того как нам столь неимоверно везло и меня опять перевели так далеко назад, пожалуй, можно надеяться, что счастье и впредь будет сопутствовать нам. Бог все-таки не оставит нас. Только что отправил тебе телеграмму и теперь очень волнуюсь. Впервые за три месяца я должен наконец-то получить от тебя известие, от напряжения и ожидания я растерял все умные мысли, ах, будем радоваться тому, что мы значительно приблизились друг к другу, будем надеяться на все хорошее, однако не на все рассчитывать.

[…]

Станислав, 30 января 1944 г.

[…]

Сегодня утром получил твою телеграмму. […] еще сегодня утром; я раскрывал ее в буквальном смысле дрожащими руками, а уже потом, пробежав глазами текст, снова и снова перечитывал этот клочок бумаги, поскольку никак не мог поверить в то, что все мои страхи и заботы, все бессонные ночи были столь беспочвенны.

Теперь мне опять намного приятнее писать, потому что я вновь буду ощущать твое сочувствие и получать ответы. Немного грустно писать в неизвестность без малейшей надежды на ответ.

Я теперь целый день тружусь здесь внизу, в канцелярии, занимаюсь вместе с двумя товарищами иногда очень интересной и все-таки по большей части тягостной бумажной волокитой, однако мое терпение не беспредельно, и, как только настанет срок перевода в запасной батальон — это будет между седьмым и десятым февраля, — я сразу же подам рапорт и поеду сначала в Губен, в место дислоцирования моего запасного батальона, а там сразу получу отпуск на долечивание, стало быть, мы можем рассчитывать на встречу самое позднее в конце февраля, может быть, мы увидимся даже раньше, но то, что увидимся, это уж наверняка.

Теперь, когда после двух месяцев перерыва я снова несу солдатскую службу, я чувствую слабость, болей нет, только время от времени мной овладевает какая-то вялость, которая проходит по мере привыкания к этой «работе». Мне кажется, такое состояние вызвано долгим постельным режимом и скудным питанием. Мои раны прекрасно зарубцевались, возле левого уха навсегда останется шрам. На обеих руках тоже есть шрамы от старых ранений. Я рад, что меня хорошо подлечили.

Сегодня вместе с одним из сослуживцев вышел прогуляться. В каком-то славном кафе мы наелись чудесного пирога, это удовольствие обошлось нам в двадцать пять марок, но оно стоило того.

Я уже писал тебе, что в России и Польше можно купить все, абсолютно все, если у тебя толстый кошелек. В Одессе, куда спустя пять дней после ранения я прилетел из Крыма, ибо тогда мне вроде бы стало немного лучше, я проглотил однажды за пятьдесят марок пятнадцать настоящих венских бутербродов со сливочным маслом, что не пошло мне, однако, на пользу, но после надоевших консервов я испытывал болезненную потребность во вкусном. Там можно было купить на базаре все, что угодно, от прекрасных, жизнерадостных русских девушек до весело скворчащей на сковороде колбасы. Безумное и для «человека с Запада» небезопасное предприятие. Там я впервые почувствовал, что может означать для нас колониальное владычество. Если понаблюдать за нашими солдатами, можно усомниться в том, что мы сумеем добиться необходимой дисциплины для выполнения такой задачи. В Одессе продавались по фантастическим ценам пальто, свитера, рубашки, носки. Обручальные кольца, часы, настольные лампы — все исчезало в бездонных, грязных карманах торгашей и торговок, под юбками которых ловко и с необычайным проворством пропадали рубашки или кители. Поначалу, после ужасающей мрачности фронтовой жизни, эта пестрая рыночная суета привлекала и даже радовала меня, но спустя всего какие-то минуты мною овладела необъяснимая тоска, потому что у меня возникло чувство, что этот Восток проглотит нас. Ах, видимо, все это из-за моей больной головы: мне представилась эта картина, и я испугался, ведь в принципе не так уж это и не невероятно, ведь мы чересчур наивны и добродушны, чтобы стать настоящими колонизаторами.

121

Имеются в виду башни монастыря великомученика Пантелеймона, расположенного напротив одесского вокзала.

122

Госпиталь размещался в корпусах бывших домов отдыха, вытянувшихся вдоль Французского бульвара в юго-восточной части города.

123

До 1962 г. название города Ивано-Франковска.

124

Немецкое название города Львова до 1944 г.