Письма с войны

[…]

На канале, Чистый четверг 1943 г.

[…]

Часто я подолгу стою у нашего большого окна и витаю в эмпиреях, стол завален наиважнейшими бумагами, но я считаю их пустяковыми и продолжаю предаваться совершенно беспредметным и довольно опасным грезам… действительно рискованное занятие лежать вот так на подоконнике и курить сигарету; часто у меня возникает ощущение, что я больше не властен над тоской и она постепенно поглотит меня без остатка. Мною овладевает необычайный ужас, потому что я сознаю, как далек от истинной жизни, как глубоко погружен в эту тоску и погружусь в нее еще глубже при такой жизни, которую люто ненавижу; она прекрасна и достойна называться истинной жизнью лишь в те редкие часы, когда мне действительно дано быть самим собой, когда я могу помочь людям своей работой, обходя служебные предписания… в остальном же все омерзительно, хотя при всем при том я должен быть счастлив, что вообще нахожусь здесь! Только что по радио передавали великолепный концерт, и лишь один я радовался этому, а ведь совсем рядом, за столом, сидит целая компания и ведет громкие, идиотские разговоры о танках! Господи, да мы все дни напролет видим одну эту войну, почитай, каждую минуту, и разве не прискорбно отравлять такими никчемными разговорами столь незначительные, отведенные нам для раздумий минуты. Ах, меня снова и снова возмущает система сбивания с толку, чем занимается наша пропаганда, взять хотя бы эту аферу в «Катынском лесу». Кажется, будто по твоей голове изо дня в день колошматят деревянным молотком…

Мы и без того знаем, что обязаны довести войну до конца, и сделаем это, и, вне всяких сомнений, принесем в тысячу раз больше жертв, чем уже принесли, однако и тогда мы не отступим… но долго и терпеливо сносить удары по черепу вышеназванным деревянным молотком, пожалуй, излишне и прежде всего досадно, ибо это совершенно бессмысленно и излишне.

[…]

На канале, Страстная суббота 1943 г.

[…]

Ничего нового: устал за день от напряженной работы, мне грустно и чуть-чуть не везет. […]

Я вскрыл бандероли, и глазам моим предстали твои дары; чудесное печенье и книги… книги… Ах, как же я рад этим книгам… правда, времени для чтения у меня уже не столько, как прежде, его теперь в обрез, поскольку вместо троих мы заняты такой же работой вдвоем, к тому же я единственный, кто понимает по-французски. Поэтому я всегда обязан быть на месте, работы же, как всегда, непочатый край, кроме того, фельдфебель, как я уже говорил тебе, отвечает и за оборудование позиций. Быть может, эта небольшая усталость всего лишь следствие сладостной теплой весны… Гавань пустынна, в ясную светлую ночь наступающего лета видны опрокинутые на песок усталые лодки, в пустой песчаной чаше гавани воздух мягкий и чистый, теплый и многообещающий, и молоденькие девушки назначают внизу, на набережной, и здесь, наверху у рампы, свидания; они смеются, и их шутками полнится воздух… солдаты, неизменно в серой униформе, топчутся вокруг них с той безнадежной неуверенностью, которая присуща всем солдатам на чужбине; это, как обычно, разлад между красотой чужой страны и недостатком свободы, чтобы этой красотой насладиться; тот факт, что они обязаны быть здесь, сердит или удручает их больше, нежели радость от возможности находиться здесь.

Ах, я бы охотнее жил с тобой в подвале и ел бы сухой хлеб, чем жить здесь в этой райской красоте в таком удобном доме. Это все, что я могу сказать по этому поводу.

Повсюду видишь, как солдаты гуляют с француженками, наверняка многие из таких прогулок безобидны, однако по-настоящему «благовоспитанных» девиц никогда не встретишь в обществе солдата; прости мне, пожалуйста, это дурацкое слово «благовоспитанных», я действительно покраснел, едва успев написать его, прости, — скажем так: девушку из мещанской среды не увидишь вечером на улице под ручку с солдатом чужой армии. Хотя я не нахожу ничего более отвратительного и достойного презрения, чем предательство и неверность, я могу в иных случаях понять, когда солдат в состоянии абсолютного отчаяния «сжигает мосты»… по-настоящему безнравственные люди, а их большинство, ни с чем не считаются, для них не существует ни любви, ни ненависти, и они живут так, как того требуют сиюминутные обстоятельства, но всегда с подспудным страхом перед катастрофой, которая где-то подстерегает их…

Однако среди этих солдат, проводящих время с самыми очаровательными девушками Франции, есть печальные и трагические фигуры; я часто вижу одну пару, при виде которой у меня сжимается сердце; нет, правда, когда я вижу обоих, то испытываю нечто невыразимо таинственное, необузданное, очень страшное: власть наслаждения. Не бесовское, распутное, дьявольское наслаждение, нет, а легкую, светлую, с весенним настроением божественную радость, которая вполне естественна и только естественна. Он — седовласый немецкий солдат с нервозными жестами, какие обычно бывают у интеллектуалов: пианистов или приват-доцентов литературы; его высокий лоб выдает присущий ему нордический эгоизм, свойственный людям, которые, имея низкое происхождение, сумели-таки пробиться в среду влиятельной интеллигенции; однако в этом солдате, в его глубоких серых глазах, заметно какое-то сияние и благородство, поэтому хотелось бы верить, что он не способен на измену; я уверен, этот мужчина при «нормальных обстоятельствах» никогда не позволит себе поцеловать чужую женщину так, как свою жену, да что там: он даже не стал бы флиртовать. Она еще совсем юная и очень красивая, с прекрасной фигурой, необычайно обаятельная и умная, все это, бесспорно, имеет высокую цену и хорошие шансы, но пропадает зря, пропадает из-за войны…

В определенные часы и дни она проходит мимо наших окон, а спустя несколько минут уже вместе с ним возвращается назад; они не спешат, но быстрой и нервной походкой направляются к маленькому домику на набережной и исчезают за его дверью. Мне кажется, она спускается к нему на берег неподалеку от его бункера и ожидает своего возлюбленного на границе между свободной и военной зонами, где рядом с толстыми бронированными стенами и колючей проволокой расположены небольшие дома горожан. Он выбирается из этой «страны солдат», в которую вход штатским строго запрещен, и они идут в маленький домик у гавани; всякий раз при виде этой пары мне становится грустно и тяжело. Он всегда печальный и радостный, а она гордая и счастливая, как королева! Не берусь утверждать, что этот мужчина не любит свою жену. Бесконечно трудно судить его, и упаси нас Бог осуждать их! Я вообще считаю, что у нас нет никакого права осуждать человека за его грехи. Эта пара представляется мне воплощением греха против любви, да и то, пожалуй, потому, что у меня такое чувство, будто у этого солдата есть жена, которая любит его, а он любит ее; на меня нагоняет тоску слабодушие солдата, заставляющее его с закрытыми глазами принимать от чужестранки поцелуи, слова и нежности, но она никогда не сможет любить его так, как его собственная жена, с которой он связан сердечными узами, а также общей болью разлуки, венчающей любовь…

Роковая эта пара, хотя ее и не обуревают подспудные темные желания сладострастья и разврата, нет, нет, слабость это, только слабость. Господи, помоги им! Среди всеобъемлющей порочности, которой не свойственны ни грусть, ни трагизм, эта пара представляется мне порой неким драгоценным видением. Часто я испытываю нетерпеливое желание познакомиться с обоими, поговорить, потому что, несмотря на грозящий им несчастьями рок, они охвачены необъяснимым «волнением, беспокойством», ты понимаешь меня? Но это просто заблуждение, ты согласна?

Ах, я бы еще о многом рассказал тебе, в основном я рассказываю тебе о том, что лежит на поверхности, поскольку для изложения другого у меня к вечеру уже нет сил, да и слог мой становится таким ленивым…

Знаешь, однажды я повстречал в Париже пьяного солдата, который, еле ворочая языком, поведал мне страшную историю; но она вдруг улетучилась из моей головы, хотя все происшедшее в ней было странным и невероятным. Лучше я расскажу тебе эту историю завтра или как-нибудь в другой день, я безумно устал.