Ярмарка

– Да.

– А что изображено? А называется как?

– «Песочные часы». Три женщины… три женских торса. На фоне пустыни… золотого песка… Женщины – сами – как песочные часы… Время в них течет… И песок. Женщины нагие, смуглые, груди вперед, талии тонкие, бедра широкие…

– Очень эротично, – прищурясь, – процедила хозяйка. – Пусть привозит. Оценим. И, может, купим. Какой у вашего мастера размах цен?

– Что, что? – переспросила Мария.

Хозяйка поморщилась.

– Это как вы сами решите… как договоритесь, – поправилась она.

Где-то далеко, в комнатах, весело взлаивал слюнявый бульдог Чарли.

– Федя, Фединька!..

– Что ты, что ты, Маруська моя… И кулаком стучала в открытую дверь…

– Фединька, вот адрес, вот бумажка…

– Да что ты, душа моя, как заполошная… Куда бежишь?.. И не пройдешь?..

– Фединька, срочно по этому адресу иди, картину бери и иди…

– Да какую картину, что ты, Машулька, спятила?.. ух, безумица моя…

Целовались жадно, опять стоя, в темноте, опять как ночью на вокзале, будто на поезд опаздывая.

И правда: время уходило, утекало, убегало, как поезд.

– Неси «Песочные часы»… Там баба одна, ух какая богатая… Муженек у нее – вор в законе, что ли, такие апартаменты, в центре города, на Славянской… Прямо сейчас иди!.. Картину заворачивай в бумагу, в тряпку какую-нибудь – чтобы снегом не побило, не промокла – и иди… Ступай, говорят тебе!..

Пили друг друга, как воду холодную, вкусную, в пустыне.

Задыхались.

– Сейчас, сейчас… Иду, иду…

Федор, прежде чем войти в огромный, роскошный, богатый дом, выкурил перед подъездом две сигареты. Бросал окурки под ноги, в пухлый, нападавший за вечер снег, давил подошвой старого ботинка. Да-а, ботиночки… Да-а, художничек… Не светский лев, нет. А друзья твои – все светские львы, что ли? Да таких, как ты…

Не додумал. Схватил золоченую ручку дверную, зло, с силой рванул на себя.

Хозяйка обсмотрела его мгновенно, все сразу поняла – и то, как дрожащими руками разворачивал холст, согнувшись над ним, как над больным ребенком, выпрастывая из старой грязной тряпки; и то, какие башмаки тертые, худые; и то, что зубов во рту раз, два и обчелся, будто цынгой на севере болел; но когда он освободил полотно от тряпок, она не сдержалась, втянула воздух: «О-о!»

Свет с холста ударил в них обоих, как если бы от входа в пещеру откатили камень, и солнце брызнуло в чахлую тьму.

– Сколько вы за нее хотите?

Хозяйка уже знала, что художник ответит.

Федор переступил с ноги на ногу. Еще раз переступил.

– Да, это… Сколько вы дадите…

Хозяйка усмехнулась.

– Хорошо. Подождите тут.

Федор стоял в прихожей, вцепившись в подрамник. Хозяйка ушла. Он остался один и завертел головой, рассматривая фонтан, бассейн, живопись на стенах, роскошные, алмазно играющие люстры на потолке.

– О-е-о-о-ой, – тихо бормотнул себе под нос, – ни хрена себе домулька…

У него заломило скулы от чужой роскоши. От созерцания иной жизни, которой он не будет жить никогда.

Захотелось скорее убежать отсюда. И больше никогда не приходить.

Вошла хозяйка. Несла в пальцах конверт. Брезгливо, как дохлого паука.

– Ваш гонорар, – сказала тягуче, в нос, манерно.

Федор взял – и чуть было не поклонился.

– Спасибо, – сказал. – Пусть моя работа тут…

И оборвал, повернулся и к холсту, и к хозяйке спиной, и вышел, в смятении забыв попрощаться, сгорая то ли от стыда, то ли от радости, то ли от чего другого.

На улице валил снег. Федор, закрывая огонь спички рукавом и ладонью, закурил с облегчением. Долго, жадно втягивал, всасывал дым. Дым как снег, подумал, все курится и курится, все идет и идет. А когда-то сигарета докурится. И другой – не раскурю.

Он сунул руку в карман. Вытащил конверт.

И опять сунул в карман. Ему не хотелось глядеть, сколько ему – сунули. Сколько он на самом деле стоит.

А когда уже прошел мимо старой ели и подходил к дому – понял сердцем, что Мария здесь, что не один он сейчас будет; и быстро скатился вниз по лестнице, и толкнул дверь, и да, да, она была уже здесь – и топила печь, дрова в печную глотку накладывала, кормила ее.

Мария подняла голову.

«Разрумянилась, красавица…»

– Машка! Машка…

Он видел, как она улыбается. Он так любил эту ее счастливую улыбку.

– Машка, купили! Купили…

В подвале была темень, только огонь из распахнутой печи бегал по стенам, играл на смеющихся лицах.

– Правда?! Ну да, так я и знала!

Вскочила. Обняла.

Опять к печи, к дровам бросилась. Кочергой ворошила. Искры сыпались, золотые, крупные, как зерна.

Федор повел головой, глазами. На столе уже бутылка стояла, селедочка ровненько порезана была, и с лучком уже, с маслицем.

– Уже успела… прохиндейка!..

Склонился, исцеловал ее наклоненный к огню, горячий затылок.

– Тепло?.. Хорошо натопила?.. Сколько тебе богачка отвалила?..

Она смеялась, и глаза ее смеялись.

И внезапно сделалась грустной, молчаливой.

Он знал, о чем она сейчас подумала. О том, что – мало, жалко, плохо… что – насмеялись…

Он вытащил конверт из кармана. Размахнулся и бросил в печку.

И Мария поймала конверт на излете, около огненной, плюющей искрами пасти.

– С ума сошел, дурачок, что творишь…

Развернула. Вытащила деньги.

Они оба глядели на эти деньги. На то, во что превратилась его работа. Его жизнь.

– Негусто, – Мария сглотнула слюну. – У-у-у-у…

На ее ладонях лежали жалкие деньги. Маленькие деньги.

На них можно было купить… ну что, например, купить? Несколько килограммов винограда? Мешок сахара сюда, в подвал, на зиму? Чтобы чай пить без забот? Да, чая много тоже можно купить… Хорошего – пачек двадцать, может…

У нее часто, гулко застучало в висках.

– Да она просто… посмеялась над тобой…

Он сел на корточки около нее, сидящей на крошечном табурете у печки, и нашел губами ее сухие, тревожные, обиженные губы.

– Плевать. А мы – посмеемся над ней. Вот прямо сейчас и посмеемся! – Он поглядел на лаково, ртутно блестевшую, узкогорлую бутылку на захламленном столе. – А селедочка-то уже смеется… Ты – купила, эх, а я ничего не купил… на свой гонорар, ха-а-а-а-а-а… идиот я… ну, валенок…

Огонь дышал в них из зева печи, будто выдыхал: ха! ха!

Огонь тоже смеялся. С ними. Над ними.

Мария взяла лицо Федора в руки, как большую раковину.

И глядела в лицо, в глаза, как внутрь раковины: искала и видела драгоценность, светящуюся жемчужину.

– Везде деньги, – медленно истекали из нее слова. – Везде деньги… и обман. А мы…

Он взял в руку, в ладонь, как круглый перевернутый бокал, ее теплое колено.

– А мы, – перебил он ее, – не можем их заработать столько, чтобы – жить. А только – столько, чтобы – выжить. Мы же только выживаем, Машенька. Марусенок мой… Тепло как, жарко уже… Вспотеем… Два суслика…

Он поцеловал ее глаза – один, другой глаз.

Потом поцеловал ложбинку, впадину между грудями, куда не доходила хрустальная низка.

– Выпьем? – весело спросила Мария, и глаза ее весело, насквозь, как два дареных хрусталя, просвечивал бешеный огонь.

ИЗ КАТАЛОГА Ф. Д. МИХАЙЛОВА:

«Картина мастера «Медвежий сон» заставляет вспомнить, с одной стороны, утонченные лирические пейзажи Камиля Коро, с другой – призрачные ретро-видения Борисова-Мусатова.

Тонкоствольные деревья тянутся к льющемся сверху свету, нежно, податливо изгибаются, как стройные девичьи тела. Ветви-руки сплетаются, вытягиваются, раскидываются, пытаясь обнять ускользающее, невидимое Время. За деревьями плывут и тают нереальные холмы, похожие на очертания женских грудей, животов, плавно изогнутых бедер; это холмы-призраки, сама женская, первозданная плоть матери-Земли, на глазах становящаяся чистым, беспримесным духом. Вот это слияние плотского и духовного и удивляет в творчестве художника. В век торжества материи и победы жадного прагматизма над бескорыстной духовностью Михайлов имел мужество смотреть внутрь себя и изображать на холстах Мир Невидимый».