Страница 2 из 7
Уж сколько времени прошло – а и сейчас забилось сердце, покрылась кожа пупырями от жутких воспоминаний.
Добрался до нижней, командирской, палубы. Шёл на ощупь – под ногами хлюпало, воняло плесенью. Наконец, забрезжил огонёк.
Злобный голос заставил остановиться.
– Чего?! Чего ты добиваешься, командир? Куда мы плывём, зачем?
Это – староста. Ватаман ответил не сразу:
– Прекрасно сам знаешь, Борис, куда. Река впадает в море, это неизбежно.
– Да такое было в прошлом мире, до катастрофы! Я проанализировал бортовые журналы. Даже если скорость Ковчега не превышает пять километров в час, за эти века корабль проплыл не меньше двенадцати миллионов километров. Какое, к едреней матери, море?! Во всей Вселенной нет объектов с такими размерами.
– Но ведь река не может никуда не впадать! Должен быть конец всему этому.
– Да. Только если она не течёт по кругу, впадая в саму себя.
– Борис, это всё схоластика.
– Это жизнь, командир! То динозавры, то танки, то гунны, то войска маршала Тоца. Ты понимаешь, что время и пространство перемешались к чёртовой матери?
Ватаман кашлянул. Сказал сердито:
– Что ты предлагаешь? Конкретно? Ковчег существует уже сорок поколений, и не мне давать команду на прекращение Пути.
– Я не знаю. Но нельзя поддаваться обстоятельствам и плыть по течению. Надо остановиться. Или, вообще, попробовать повернуть вспять. Для чего нам вёсла? Учти, Серёга – я не один. Многие думают так же, как и я. Хлеба осталось на месяц, а на мясо и забивать нечего. Почему ты не хочешь использовать всё оружие и механизмы из запасников?
Дядька Сергий начал говорить непонятное: про структуру времени, про какой-то континуум и неправильность нарушения последовательности…
Николка бесшумно отошёл назад. Потом зашагал, нарочито топая по лужам.
– Дядька Сергий, дядька Борис! Кормчий наверх зовёт, там что-то странное.
Ватаман пробурчал сердито:
– Во новости, странное там. Можно подумать – остальное всё ясно-понятно.
Команды «свистать всех наверх» не было – все сами поднялись на палубу, чувствуя что-то.
Воздух сгустился настолько, что стало трудно дышать. Небо потемнело, и потемнела вода.
Молча взирали на гигантскую конструкцию, похожую на поставленный вертикально рыбий скелет. По серебряным костям пробегали синие искры.
Николай вздрогнул: Наташа подошла сзади, прижалась к спине.
– Я боюсь.
Повернулся, обнял при всех.
– Я с тобой, маленькая.
За девушкой толпились подопечные – малышня, оставшаяся без родителей после роковой стоянки.
Коля подхватил на руки черноглазую Полинку:
– Как поживаешь, птичка?
Девочка рассмеялась громко – все на палубе вздрогнули от неожиданности, кто-то обернулся, осуждающе покачал головой.
– Дядя Николка, разве же я птичка? Я ребёнок. Птички – они летучие.
– А ты?
– А я… Я – ходючая, вот.
Коля наклонился к Наташе, тихо сказал:
– Уведи их вниз. Тут опасно.
Девушка молча кивнула, повела малышню к надстройке. Обернулась, посмотрела на любимого. Прикусила губу; кивнула, прощаясь.
Ватаман прохрипел:
– Бойцам – на нос. Остальные – вниз.
Мужчины зашевелились, снимая оружие с предохранителей.
По обе стороны тянулись безжизненные берега – будто и птицы, и зверьё попрятались от ужаса.
Висящая низко луна вдруг раскололась, поплыла двумя половинами в противоположные стороны.
И началось.
Вскипела вода, бросилась на борт чёрными щупальцами.
Над рекой повисли ослепительные жгуты, плюющиеся огненными шарами – один ударил в лицо стоящего на носу ватамана. Рухнуло обезглавленное пылающее тело.
Бойцы, крича от ужаса, стреляли длинными очередями вниз – чёрные безглазые морды визжали, взрываясь зловонными брызгами, но на место одного погибшего чудовища река выбрасывала десяток новых.
Били в горящую палубу комки огня, бились в конвульсиях искромсанные тела, верещали ощеренные шипастые пасти, вгрызающиеся в человеческую плоть.
Николай не услышал – почувствовал. Обернулся: осиротевшее кормило медленно ползло по планширу. От дядьки Опанаса остались одна нога да кровавая лужа.
Побежал к корме, меняя на ходу рожок. Навалился на толстое бревно, подгоняя Ковчег ближе к берегу, в тень обрыва, скрывая корабль от обстрела сверху.
Чёрные ползли по скользкой от крови палубе, лавируя между очагами пожара. Николай стрелял короткими, но и последний магазин опустел.
Разглядел песчаную отмель, направил Ковчег на неё.
Ловко пнул берцем безглазую тварь, откинул прямо в огонь – предсмертный визг ударил в перепонки.
Гигантская туша корабля возмущённо заскрипела по песку. Хоть и мала была скорость – всё равно на ногах не устоял, упал на палубу.
Вскочил, подобрал чей-то автомат. Распахнул дверь в надстройке, крикнул в темноту:
– Наташка! Поднимайтесь сюда, быстрее.
Уцелевшие столпились у борта, со страхом смотрели вниз.
– Высоко ведь!
– Прыгайте. Прыгайте, вашу мать.
Нашёл канат, привязал, сбросил. Поцеловал Наташу:
– Давай.
Подхватил Полинку.
Поглядел на горящую палубу, прощаясь.
Костёр потрескивал уютно, успокаивая. Маленькие перестали хныкать, заснули.
Николай вслушивался в ночь, вздрагивая от каждого шороха. Сжимал перемазанный чужой кровью автомат.
Старик баюкал сломанную руку, наспех стянутую самодельной шиной. Сказал:
– Хорошо, что я топор захватил. С утра плот рубить начнём.
– Зачем?
– Как зачем? – удивился старик, – дальше плыть.
– Куда?
Дедок заперхал, рассмеялся.
– Будто и не знаешь, Николка? К морю. Река всегда впадает в море.
Отвечать не стал.
Поднялся, скинул кожух. Прикрыл спящую Наташку. Поцеловал в испачканную щёку.
Не открывая глаз, улыбнулась. Прошептала:
– Любимый мой.
Рассветное солнце расплавленным овалом выплывало из-за горизонта – в этот раз на северо-западе.
Николай оглядел своё племя: старика, полдюжины женщин да дюжину ребятишек.
– Значит, так. Пойдём от реки прочь. Нет по воде пути ни вниз, ни вверх.
Старик ахнул, забормотал что-то.
Женщины испуганно зажимали рты ладонями.
И только Наташка безмятежно улыбалась.
Взял на руки Полинку и зашагал по высокой траве, сверкающей алмазами росы.
Про звезду
Она падала медленно. Даже, кажется, лениво. Косо, как ракета на излёте. Так лиса прыгает на обессиленную курицу – нарочито неторопливо, вытянув золотой хвост – не ради добычи, а чтобы все полюбовались её пластичностью, ловкостью и богатством меха.
А небо над Свердловском было неожиданно глубоким и чёрным без всякой серой дряни заводских испарений. Очень редко над Уралом бывает такое небо – может, впервые с демидовских времён, когда пришли людишки с государевой грамотой, дающей право выпотрошить землю, изъять на поверхность внутренности и сожрать, угробить, перевести на всякое дерьмо типа заточенных для убийства багинетов и тупомордых гаубиц.
Да, Свердловском назывался тогда нынешний Екатеринбург. Я учился в городе, которого нет. А до этого я родился в городе, которого тоже нынче нет, и вырос в городе, который стал длиннее на целую букву. Превратился в благородный «линн» – слышите? – словно долгий звук церковного колокола прохладным летним вечером после душного дня. Линннн. Эта бронзовая сдвоенная «эн» летит над сиреневыми кустами парков у Тоомпеа. Парки были когда-то крепостными рвами, и в них умирали нападавшие, а горожане усердно лили на головы братьев по роду человеческому кипяток и содержимое ночных горшков. Но доблестные бойцы отфыркивались, как купаемые насильно коты, отряхивались и волокли длинные и унылые, словно список грехов, штурмовые лестницы.