За морем Хвалынским

Шли дни, но однажды тот же молоденький стражник открыл Алексе, что его искал молодой мусульманин, которого он спас от смерти. Стражники грубо прогнали парня прочь, крича, что приезжий лекарь давно пьет воду из Каусара — райского родника, но он, Астар, незаметно шепнул ему, что лекарь жив.

— Что ему нужно от меня? — задумчиво проговорил Алекса. — Может, хочет получить назад деньги, которые отец отдал мне сгоряча? Но у меня нет ничего, даже фельса, а еду, которую вы носите мне, может выдержать только ишак.

— Не знаю, — пожал плечами юноша. — Только парень этот очень просился к тебе, ака[106]. Он давал мне деньги, но я не согласился, сказал, что и даром проведу его, когда все заснут и ночь будет темной.

И правда, через три ночи в дверь что-то заскреблось, потом она едва слышно открылась. В проеме двери стоял тот самый парень, чьи запавшие глаза могли бы уже никогда не раскрыться для жизни, если бы не Алекса.

Светильник потрескивал, масло из белого хлопка было плохим — стражники экономили на всем, чтобы иметь побольше прибыли.

— Ака. — Парень почтительно склонился перед Алексой, зашептал: — Я пришел, чтобы помочь тебе. Собирайся! К утру будем уже далеко отсюда.

Алекса несколько мгновений смотрел на него, потом не выдержал:

— А ты что, хочешь поехать со мной?

— Мулла объявил, что ты вернул меня с того света злым волшебством. И теперь все правоверные мусульмане нашего кишлака сторонятся меня, будто я сын дьявола. Мне не жить там! Отец поседел от горя и говорит, что ему лучше видеть меня мертвым.

Дверь открылась, молодой стражник пригрозил, чтобы собирались быстрее, если хотят спастись. Он ляжет вместе с остальными, иначе, если заподозрят его в помощи беглецу, тут же поставят на коврик крови и райскую воду из Каусара придется попробовать раньше времени…

— Я смотрел на твою работу, ака, — признался он, проводив Алексу и его спасителя и закрывая за ними дверь, — смотрел и надеялся, что научусь от тебя всему, что ты знаешь. Но лучше ты уйдешь отсюда, станешь свободным, чем погибнешь, набивая карманы пройдохам. Я также уйду отсюда. Уйду, ибо не могу слушать крики людей. Уйду, хотя отец мой заплатил немало, чтобы устроить меня в стражники, потому что место тут доходное. Но я хочу помогать людям, а не мучить их…

Темной ночью на каменистой дороге, чутко прислушиваясь, не раздастся ли крик и топот преследователей, Алекса раздумывал о том, что люди делятся на добрых и злых, какая бы ни была у них кожа и в каком уголке земли они ни жили бы. Юноша освободил его, хотя его собственное спасение было таким горьким. Может, он станет другом?

Таким другом, а в конце концов побратимом стал для него Нигмат… Не увидит он никогда ни его, ни Аппак, ни Нармурада… Разлука пробудила в нем лучшее, и он понял, как трудно удержать душу на высоте. Как тяжко на ней оседает муть похоти и сладострастия!

Кони были те же, что когда-то дал ему Юсуф, отец Абу-ль-Хасана. Об этом уже на отдыхе, когда они на рассвете отъехали в сторону и сели около арыка, сказал ему парень. Сказал и о том, что выкупил лошадей у стражи, что долго выжидал, как можно подступится к страшному зиндану, в который упекли Аль-Ису мулла и лекарь.

— Отец мой, вырывая волосы, проклинал тот день и час, когда поехал к тебе, — рассказывал Абу-ль-Хасан. — Но и радовался одновременно. Ибо, как он говорит, лучше иметь живую лису, чем мертвого льва. Я теперь ушел от него — но звезды поворачиваются на небе, судьба подступает к человеку или отступает от него, и тогда все меняется. Может, снова моя цена поднимется, а от мертвого уже нечего ждать. Но я тебе скажу: ежели бы я снова умер, не отплатив тебе, — я крикнул бы там, у моста Аль-Сират, что лучше служить Иблису, чем… чем Аллаху, ежели так!

Голос его оборвался. Расчувствовавшись, Алекса похлопал юношу по плечу.

— Я возвращаюсь на родину, а она в тысячах и тысячах фарсангов отсюда. Нам недолго быть вместе.

— Разве ты не из кишлака Ширс?

— Нет, я не парс, не маг. Я простой человек, такой же, как ты. Но я все время слушаю себя, свою душу и не даю ей заплыть жиром. Потому она стала такой, какой должна быть у человека, — чуткой ко всему, что происходит вокруг, — к крику птиц, шуму деревьев. Особенно же — к людям. Я смотрю на человека, слушаю его и будто становлюсь им: с его лицом, его заботами и конечно же его болью. Вот тогда, когда я поймаю ту боль — а она, Абу-ль-Хасан, есть у каждого, — вот тогда я чувствую, что нужно сделать, чтобы помочь ему. И в этом нет ничего удивительного и необычного.

— Быть как другой? Быть в другом? Нет, это не для меня! Я никогда так не смогу. Я — Абу-ль-Хасан, и больше никто!

— Разве ты только Абу-ль-Хасан? Ты просто сегодня им называешься. А вчера ты, возможно, был пылью, по которой прошло войско Искандера Двурогого. А может, ты был царем Сиявушем, тело которого, иссушенное солнцем и разнесенное зверями, вырастило удивительной красоты цветы. В мире — одна душа, а мы все, все те, кто живет на земле, — только части этой души. Вот почему люди должны быть добры друг к другу. Вот почему должны слушать каждый свою душу — в ней отзвуки одной музыки…

— Как красиво ты говоришь! Наш мулла тоже много рассказывает о мире. Но он учит, что только один народ имеет право на жизнь — это те, кто верит в Аллаха, остальные — неверные, их нужно убивать. Он говорил, что, если мусульманин убьет неверного, — ему прощается один грех.

— А почему же ты, мусульманин, спасал меня из зиндана, почему ослушался муллу?

Абу-ль-Хасан смутился, потом увидел лицо Алексы — и сказал задумчиво:

— Вы смеетесь, наставник, но отец говорит, что когда-то, при Сиявуше, когда жил еще богатырь Рустам и верные рыцари Ирана и Турана, верность слову и чести ценились выше, чем все остальное. Отец говорит — тайно, когда нас никто не слышит, — что Аллах требует порой того, что претит человеческому сердцу, и что в наших жилах течет кровь одного из далеких потомков рыцарей, которые воевали вместе с Рустамом. А мулла наш — хитрый и вероломный, он делит доходы с лекарем, собирает дань даже со стражников зиндана, которые обирают родственников несчастных узников. Вот почему отец поехал искать для меня лучшего лекаря. Но все же мулла перехитрил его.

— Нет, это мы вместе перехитрили муллу, а вместе и жадного лекаря, который многого не знает. А теперь давай спать, ибо дорога у нас долгая и опасная и мы еще не решили самого главного — докуда ты пойдешь вместе со мной, где я могу пристроить тебя, братец, ибо ты еще нужен и своему отцу, и своей земле…

Такие беседы вели они во время дороги, а она, дорога, все вела и вела вперед — мимо полей спеющего риса, мимо пожелтевших за длинное жаркое лето кустов тутовника, мимо желтых, как цветы шафрана, и одинаковых, как равнина в жару, дувалов, за которыми прятались домики ремесленников и виноградники. Мелькали от двери к двери женщины в разноцветных и белых покрывалах, с черными сетками на головах, несли на плечах корзины с ягодами и лепешками.

«Мусульмане спрятали лицо женщины, — думал Алекса, — потому, что сделали ее своей собственностью, будто забыв, что у нее тоже есть душа и она так же бессмертна, как у каждого из них. Богатство развращает, Коран узаконивает: мужчина может иметь много женщин, и он пользуется этим правом. В горах лицо женщины открыто ветру и солнцу, ибо она ближе к природе и всему сущему и ее не успели переломать и сделать ниже себя…»

Абу-ль-Хасан думал о том, что мир, оказывается, может быть расположен к нему и что скоро он увидит Бухару, которую, возможно, никогда бы за всю свою жизнь не увидел. Что впереди? Он смотрел на удивительного загорелого человека с голубыми, как бадахшанский лазурит, глазами, который мог почувствовать чужую душу, как свою, и сердце его наполнялось желанием чего-то необычного… Ему хотелось то мчаться с кривой саблей на боку, пугая покорных человечков, что жались внизу, то думать о том, как нелегко и невозможно строить свою жизнь, как стремится этот удивительный парс, — нет, не парс, а чужеземец из неведомых и непостижимых далей, — и что сам он хочет одного: прожить свою жизнь интересно и необычно…

106

Ака — старший брат (почтительное обращение).