Страница 41 из 61
— Ты сначала подрасти. Подожди немного, слышишь?
Тогда она совсем по-детски кивнула головой, потом закивала часто-часто.
— Не обманешь, нет, ата?
— Не обману.
Она еще некоторое время вглядывалась в него, потом подскочила, засуетилась:
— Что же это я? Ты, наверное, пить хочешь? Я сейчас принесу, ата!
Подскочив, схватила тыквянку, помчалась по тропинке вниз. На мгновение остановилась — он слушал ее шаги в утренней тишине гор, — потом снова бросилась за водой.
Алекса почувствовал внезапную усталость. Не хотел — а пообещал. Судьба определилась сама собой. Дважды здесь спасли ему жизнь, значит, это знак — оставаться…
В первый же день после возвращения его и Аппак к ним в дом зашел Ашавазда. Пришел, протянул кувшин с вином. Но пить не стал. Сидя за дастарханом и равнодушно жуя кишмиш, попросил Алексу:
— Приди ко мне. Если можешь, завтра же. Я хочу, чтобы ты ночевал у меня, а может, даже пожил несколько дней.
— А твоя жена Аната?
— Она набрала столько яда, что не может удержать его, и оттого умирает, — равнодушно ответил Ашавазда.
— Как — умирает? Что с ней? — приподнялся Нармурад.
— Не суетись, лекарь. Она по ту сторону, это очевидно. Смерть держит ее за полу, не трудись напрасно! Каждый из нас идет своей дорогой, каждый остается наедине со смертью, а все близкие не могут помочь и на маковое зернышко. Так придешь, Аль-Иса? Сегодня я покажу тебе что-то.
— Ты хочешь все же научить его пить вино? — с укором спросил Нармурад, тряся седой бородой с пожелтевшими прядями. — Ты, опасный безумец, заставляешь людей поверить, что, одурманив голову, иссушив тело, можно увидеть Бога?[84].
— Я делаю вино только для себя и не предлагаю его никому, кроме друзей, — ответил Ашавазда. — Но если люди просят дать глоток, ибо им очень хочется увидеть или почувствовать Бога, я иногда иду на уступки. И что же? После этого они жалуются на меня и говорят, что я заставляю их во что-то верить? Пусть верят во все то, что помогает им жить. Не мое дело разбираться, кто это должен быть — или Зардушт, или вот его… — подумал, — его Перун, или Аид, как у великого Искандера. Или даже вот ты для нее. — Он кивнул на Аппак. — Этому существу ты единственный свет в окне. И как хорошо, что тебя любят, пусть даже это такое вот дитя!
Аппак вскочила с дырявого коврика, на котором сидела, разбивая гладким камнем большие орехи, чтобы подать их к столу. Но, услышав в голосе Ашавазды искренность, снова опустилась на коврик и с еще большей старательностью начала бить по ореху, а белые, как морские раковины, уши и щеки ее порозовели.
— Не ходи, — сказал Нармурад.
— Почему ты не хочешь, чтобы Аль-Иса хотя бы немного развязал узел моих несчастий, помог мне? — спрашивал Ашавазда.
— Какие у тебя несчастья? — Нармурад еще больше нахмурился, но Ашавазда не обратил на это особого внимания.
Он встал, ехидно проговорил:
— Скоро и тебе сворачивать скатерть жизни. Скажи, за что столько лет старался обходить мой дом?
Нармурад тоже поднялся, худые ноги его в шароварах лимонного цвета мелко дрожали, из-под чалмы редко топорщились вспотевшие пряди.
— Что же, если ты задаешь вопрос, — скажу. Не любил тебя, ибо ты бесконечно искал выгоды, а потому менял веру отцов. Сейчас приближается страшная беда — наши жертвенные огни вот-вот затушат мусульмане, наш Зардушт уступает дорогу их Аллаху и его пророкам. Наши простые истины уже не привлекают молодых, их привлекают соблазны мусульманства — много женщин, вечная готовность к войне! И мне все время кажется: пришли бы сюда мусульмане, была бы их власть — ты бы снова изменил свою веру, стал бы мусульманином. А ежели бы пришли воины из Чина — ты бы стал конфуцианцем. Или не так? А я умру тем, кем родился, и мои кости станут добычей птиц, а священный огонь в моем доме будет гореть до смерти.
— А для меня важна только эта земля. Кто будет править ею, какой огонь будет гореть в моем очаге — все равно. Победители приходят и уходят, а земля будет стоять вечно. Эти горы не изменят своих очертаний, будут тут мусульмане или зороастрийцы. И земля все так же будет рождать хлеб, обнесет ее огнем мобед или прочитает над ней какие-то слова мулла. Есть солнце, небо и звезды. И человек. Остальное — несущественно, — также с запалом сказал Ашавазда.
— Ты прав в том, что человек — сын неба. Но и земли… А земля не везде одинакова, не то что небо. — Нармурад говорил, волнуясь, теперь уже дрожали и его руки с длинными тонкими пальцами.
Алекса видел эти руки, хотя сидел не поднимая головы.
Но, уже стоя на пороге, сказал Ашавазда другое:
— Ежели ты так выступаешь за землю отцов — не держи его тут, — показал на Алексу. — Пусть добирается до своего края. К своим русам, к холодной земле, которую не согревает солнце и где плоды кислые, будто налитые уксусом. Все равно ему там будет лучше. Ибо хотя на нем и нет зунара[85], он не станет, никогда не станет нашим. Разве с детства обносил его священный огонь? Нет, другие боги кормили его, другие лица будет он помнить. Отпусти его!
Аппак схватила Ашавазду за полу халата, закричала:
— Иди прочь от нашего дома, ты, старый ворон! Он останется тут и будет со мной! Я тоже не вашей крови, но я пойду за ним, куда ни понесет нас судьба! А лучше — останусь тут, даже если придется каждый день смотреть на тебя!
Ашавазда презрительно отвел взгляд от девчушки, рванул свой халат, оттолкнул ее так, что она ударилась о дверь. И пошел прочь, опалив Нармурада пренебрежительным взглядом.
— Что же ты, защитник дедовских обычаев, не научил им чужеземку? Я добр и не скажу об этом старшим!
После его ухода в доме некоторое время было очень тихо. Алекса сидел, тупо глядя перед собой. Что-то хрустнуло. Он увидел, что глиняная пиала в руке раскололась пополам. Всхлипывала у порога Аппак. Нармурад положил в рот щепотку лекарства, лицо его заострилось.
— Берегись его! — сказал он наконец. — Он одно время занимался колдовством. Я слышал: когда он жил у румийцев, то вместе с кем-то из местных создал железного дьявола. Тот ходил и даже говорил. Когда же обоих приговорили к наказанию, твой дружок бежал, обернулся змеей, а на коврик крови встал тот.
Еще он пробовал летать тут, приделав себе огромные, как у Иблиса[86], крылья. Но старейшины пригрозили, что, если он не перестанет водиться с дьяволом Ариманом, шелковая петля найдет его горло. Он бросил колдовство, женился. И может, все было бы тихо, ежели б не это питье, после которого он впадает в бешенство. А пьет — не в меру. Видишь, смерть ходит под его крышей! Ты не пойдешь к нему, да?
Алекса долго молчал. Потом сказал, будто преодолевая течение горной речки, подбирая слова:
— Я пойду, отец. Пойду, ибо прошел сквозь ворота смерти. Назад, туда, где был, я вернусь не скоро. И не ради того я тут, чтобы пугаться и закрывать лицо руками, когда что-то неведомое заглядывает мне в глаза.
Наступило молчание.
— Да, ты уже не юноша, а настоящий мужчина, — прошептал лекарь. — Ну что же… Если что — Аппак наденет на меня синие одежды траура, она заплатит тем, кто понесет меня на башню смерти. А ты делай как знаешь.
Он попросил, чтобы Аппак принесла ему подушки, обессиленно упал на них.
Вскоре дыхание его стало спокойнее — он заснул. Алекса вышел на крыльцо.
Вечерняя заря — вечерница — горела над выступами гор. Алекса знал: пройдет всего несколько мгновений и угаснут алые и пунцовые краски, небо потемнеет, крупные звезды засияют над горами, над их маленьким кишлаком. Может, оттого, что там, на родине, вечернице было привольнее, просторнее, он особенно любил ловить короткие мгновения заката, и день, который угасал на его глазах, пробуждал в нем неясное, но грустное сожаление. Но сегодня через печаль, которая привычно сжала сердце, пробивалось страстное желание вечера, ночи, которую он проведет у Ашавазды, чего бы это ни стоило потом. Промелькнула мысль взять с собой нож — кто знает, какая опасность ждет его в доме, который всегда казался уютным и гостеприимным, но Алекса застыдился ее. Он вспомнил предание о павшем ангеле Харуте, которого сослали на землю и который научил людей колдовству. Что, если Ашавазда и правда заколдует его, превратит во что-то гадкое, страшное? Или и впрямь отберет душу? Но есть ли она вообще, эта душа? Или, может, люди становятся вот этими звездами, которые сияют над ними, как чьи-то глаза? Что, если люди становятся только глиной, как написал об этом поэт, и каждый горшок слеплен из того, что называлось когда-то человеческим телом и было полно желаний и стремлений?
84
Одно из направлений учения суннитов (мусульманской секты) — путем опьянения достичь единения со Всевышним.
85
Зунар — пояс, который обычно в странах мусульманства носили христиане. Одновременно надеть зунар означало отречься от Ислама.
86
Иблис — злой дух у мусульман.