Журавли покидают гнезда

— Тетя Маша, помните, вы как-то жаловались, что бог не дал вам детей? Дал ведь. И сразу двух сыновей. Поберегите их…

Она не могла больше говорить — сдавило горло. И только глядела на малышей, которые жались к Марии Ивановне.

— А тебе-то пошто оставаться? — спросила Мария Ивановна.

— Так нужно, тетя Маша, — Синдо целовала Бориску и Степана, напутствуя, чтобы они слушались свою новую маму.

Дети глядели на нее сердито, словно она и в самом деле теперь была не мать им, ее ласки принимали нехотя.

Отряд тронулся. Тихо заскрипели телеги, и вся колонна медленно потянулась вдоль хутора, мимо опустевших бараков, хмурых людей, стоящих возле своих изб. Синдо не слышала, как ей кричали с повозок, не видела уходящих бойцов. Ее мысли были заполнены детьми, глаза — слезами. Мартынов все еще стоял рядом, не решаясь сказать то последнее, ради чего задержался. Она сама подошла к нему, обняла, почувствовав, как он вздрогнул.

— Поговорить мы с тобой успели, — сказала она, не торопясь разжать руки. — Чего же ты еще ждешь? Ступай, Петр.

— Не успел я тебе сказать главное, — выдавил из себя Мартынов. — Пусть остается в сердце…

— Не нужно, Петр, — я знаю… — Она не договорила, не могла, и только добавила: — Не время, да и поздно. Прощай.

Мартынов отошел от нее, повернулся, чтобы уйти, но увидел Игната.

— Папа Петро, ты тоже остаешься, да? — спросил мальчик. — Тогда и я вместе с тобой.

Ничего не ответив, Мартынов взял его за руку и повел по дороге. Мальчик сразу же повеселел. Он был счастлив, что Мартынов опять рядом, не остался. Вдруг что-то вспомнив, он быстро вернулся к Синдо:

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться!

— Говори…

— Встретите Хагу — отберите у него моего Серого! — И, помолчав, добавил: — Пожалуйста. А то без него не смогу воевать.

— Постараюсь, Игнат, — тихо ответила Синдо.

Войдя во двор штаба, Синдо увидела рядом с Мансиком и Гирсу двух русских парней, о которых говорил Мартынов. Высокого и белобрысого звали Василием, его товарища — Захаром.

А позади них, опираясь на палку, стоял Чунсеб, отец спасенного Чангера. И оттого что он был здесь, Синдо почему-то стало легче, спокойнее. Ей даже почудилось, что вернулся из своего далека старый отец уберечь ее от несчастья.

— Я жду тебя, — сказал Чунсеб и, поклонившись ей, добавил ласково: — Хочу спросить.

— О чем?

— Расскажи, что на земле происходит? Кто прав, а кто нет? Ты или твой брат?

— Нет у меня времени, — заспешила вдруг Синдо. — Сейчас сюда Хагу с бандой явится, встречу готовить нужно. А вы уходите. Опасно здесь оставаться. Уходите, прошу вас.

Старик не шелохнулся, только больше насупился и следил, как Синдо с товарищами закатывали в штаб пулемет, как она делила патроны. Он не тронулся с места и тогда, когда совсем рядом послышались выстрелы и бешеные крики конников. Похоже, что он ждал Хагу.

Первые ряды конников были срезаны точными очередями. После нескольких неудачных попыток прорваться к штабу они отошли. В наступившей тишине до самых сумерек слышались стоны. Старик поднялся на крыльцо, вошел в штаб. Едкий запах ударил ему в нос. Синдо стояла возле пулемета, установленного в проеме окна. Шатаясь, старик бросился к ней.

— Что ты делаешь?! Как ты можешь стрелять в родного брата?! Не гневи небо! Не то оно покарает весь наш род! Очнись, дочка!

Грохнуло, рассыпалось стекло шкафа. Дрогнули стены. С потолка посыпалась земля.

— Вас убьют! Уйдите! — крикнула Синдо и, вырвав руку, припала к пулемету.

Затрещал, застонал пулемет, разрезая темноту раскаленным свинцом. Из других окон вели огонь Мансик и Гирсу. С чердака отстреливались Василий и Захар. Бесцельная пальба могла поглотить все боеприпасы, и Синдо приказала Мансику поджечь амбар. Он кинулся через двор к амбару, и в тот миг, когда осветил себя зажженной спичкой, пуля настигла его. Пламя от вспыхнувшей соломы облизывало уже сухие бревенчатые стены, ползло вверх. Загорелась крыша, и вся окрестность озарилась багровым светом.

Захлебывался пулемет в гневных руках комиссара. Теперь Синдо не берегла патроны, косила без промаха, без передышки, пользуясь прекрасным факелом Мансика. Нападавшие не наседали открыто. Они стремились окружить штаб. Узел стягивался. Только бы выдержал стальной «максим», не расплавился. Только бы не иссякли патроны… Синдо с горечью глядела на уползающие из ящика ленты, на лежащие рядом гранаты. Их было на каждого по одной.

— Мансик погиб, — сообщил Гирсу.

Значит, на одну гранату ей достанется больше. И есть еще наган и семь патронов. Это несколько убитых врагов. Вот если бы в их числе оказался Хагу…

Пулемет молчал, поэтому стреляли по штабу. Пули впивались в бревенчатые стены, влетали в окна, дробили кирпичи печи. Но вот снова поднялись первые ряды, за ними — другие. Нелегко сдержаться, руки тянутся к гашетке. Показались и конные. И тачанка. Но пулемет молчал. Дуло отыскивало в этой толпе знакомое лицо. Гирсу обернулся к Синдо:

— Что же ты, комиссар?

— Погоди.

Они стояли рядом, прислушиваясь, как сердца отстукивают секунды, необходимые для отхода отряда. Старик Чунсеб, опустившись на колени, твердил какую-то страшную молитву. Еще миг, другой, и вдруг, заглушая озверевшие крики врагов, раздался голос Синдо: «Огонь!» Женские руки яростно сдавили гашетку. Вновь затрясся, зарокотал еще не остывший «максим». Белые побежали. Конные офицеры настигали их, безжалостно хлестали плетками. Но солдаты отступали…

И снова затишье. Через разбитые окна слышался треск горящего амбара. Было жарко. Сняв кожанку, Синдо вытерла подкладкой лицо, поглядела на Гирсу:

— Ну как? Кажется, дали мы им от души.

— За сына я рассчитался, — сказал Гирсу. — Хватило бы патронов отомстить за Бонсека и Мансика.

Он с отчаяньем дернул на себя затвор винтовки, убедившись, что патронник пуст, отбросил винтовку в сторону и — вдруг увидел у соседнего окна прислоненную к стене винтовку погибшего друга. Схватил ее, но в это время шальная пуля достала его. Он покачнулся, но не упал. Корчась от боли и сжимая в руке винтовку, Гирсу подошел к окну и, прежде чем упасть, успел выстрелить. Подбежавшая Синдо припала головой к груди — он не дышал. Старик выпрямился, отбросил посох, взревел: «О проклятый мир!»

— Остановите его! — сказала Синдо парням.

Старик оттолкнул их.

— Отойдите! Они убили моих братьев! Они убьют и сестренку! Я должен удержать этих зверей.

Пламя тускнело. Пользуясь этим, калмыковцы и японцы стали подтягиваться к штабу. Огненные всполохи высвечивали старика, идущего навстречу пулям. Разводя широко руки, он кричал: «Люди! Перестаньте сеять смерть! Вы слышите, люди!..»

Его не слышали. В него стреляли. А он шел, минуя пули, взывая о пощаде. Хрипел, захлебывался «максим» и вдруг замолк. Василий и Захар стояли рядом с Синдо. Она кинула им свой наган, сама потянулась к гранатам. Солдаты уже лезли через плетень, кто-то тянулся к окнам. В руках Синдо остались две последние гранаты. Подбежав к окну, она швырнула одну из них. Дрогнула земля. Прижавшись в угол и не зная, что делать, Василий и Захар глядели на Синдо. Последняя граната… Как распорядиться ею? Сдаваться живыми — ужасно! Подбежав к парням, она прикрыла их спиной, застыла в ожидании.

— Сдавайся, сука! — взревел кто-то за дверью, и Синдо показалось, что это голос брата. Шагнув вперед, она с яростью метнула гранату…

Синдо осталась жива. Почему же погибли Василий и Захар, а она — нет? Она помнила, что бросила гранату в Хагу. Почему же погибли парни? Нет, не помнила она, как они заслонили ее от взрыва.

Превозмогая боль, она поднялась и, сделав несколько шагов, зашаталась, но не упала: чьи-то сильные руки подхватили ее. Она оглянулась — это был Чунсеб.

— Ты цела, дочка? Цела! — с дрожью в голосе произнес старик. — Я давно здесь. Ты вся была завалена землей. Я откопал тебя. Я думал, что ты мертва. И брат твой Хагу подумал так…