Страница 56 из 74
К полудню управились. Стол ждал новобрачных. Невеста с женихом вышли из барака. Их сопровождали Синдо и Ир. Эсуги выглядела очень красивой в своем национальном наряде — чогори и красной чхима[52]. Юсэк тоже был неузнаваем в солдатской форме. Их провели к столу, усадили на почетное место. И началось! Потекли в стаканы и кружки настойки из ягод, извлеченные хуторянами из погребов, заплескалась в бутылях хмельная брага. Первое слово командиру.
— Дорогие наши братья! — начал он, волнуясь. — В это трудное для Советской России время вы пришли сюда и взялись за оружие, чтобы помочь нам отстоять завоеванную свободу. Я называю вас братьями потому, что люди, живущие схожими мыслями, не могут быть чужими. Наше братство скреплено кровью погибших друзей. Мы никогда не забудем имена славных хлопцев соседней Кореи, которые навечно остались в этой земле. И кто знает, что будет и с нами, но жизнь продолжается. И ради светлой жизни я и хочу осушить свою чарку!
Дружное «Мансей!» поддержало русское «Ура!». И покатилось двуязычное эхо по долинам и по взгорьям.
В разгар веселья вновь появился Игнат. В руках он держал живые цветы. С важным видом преподнес он эти цветы невесте. Эсуги обняла его и поцеловала в подставленную чумазую щеку.
— Вот это — да! — воскликнул Мансик. — А мы не догадались. Утер он нам носы!
Все смеялись, одобряя мальчика, только Мартынов глядел на Игната строго.
— А ну-ка, подойди ко мне, — позвал он. И когда тот, виновато опустив глаза, подошел к нему, оглядел его внимательно и понимающе кивнул: — Ох, не миновать тебе, боец, домашнего ареста.
— Это за что же? — удивилась Синдо. — За благородный поступок не наказывают.
— Он знает за что, — ответил Мартынов и, не желая при людях обижать мальчика, достал из кармана брюк платок, вытер ему лицо и усадил рядом с собой: — Пока ешь.
…Веселье разгоралось. Мужчины что постарше о чем-то спорили, парни шутили, знакомились с девушками. Сквозь шум, почти разом раздались голоса женщин: «Горько! Горько!»
Юсэк и Эсуги видели, что обращаются к ним, но, не понимая, чего от них хотят, глядели на Ира, сидевшего рядом. И очень смутились, когда тот объяснил русский обычай!
А женщины наседали. Сгорая от стыда, Юсэк коснулся губами щеки Эсуги. И был крайне удивлен, что этому поцелую так сильно обрадовались русские. Им-то какая от того радость? Заглушая смех, возникла песня, задорная, лихая, ее подхватили другие. Мгновенно образовался круг. Кто-то из парней, не удержавшись, пустился в пляс, увлекая за собой девушек. Подбадривая их, взвизгивали и прихлопывали ладонями женщины. И все было так слаженно, будто они только тем и занимались, что пели да плясали. «Сколько же скрытого огня у этих русских людей!» — продолжал удивляться Юсэк. Он был как никогда счастлив и с благодарностью глядел на Синдо. Ему очень хотелось поговорить с нею, извиниться за свою грубость и еще раз замолвить слово за Хагу. Но не решался.
— Тетя Синдо, а вы почему загрустили? — обратилась к ней Эсуги.
— Разве? — очнулась она и вдруг, решительно поднявшись из-за стола и сбросив с себя кожанку, крикнула: — А ну-ка, нашу — корейскую! Тхарен![53]
Схватив со стола опустевшую кастрюлю, Мансик принялся отбивать на ней ритм, а стоявший рядом мужчина тут же запел задорно, покачивая в такт бритой головой. Синдо вбежала в круг. «Идем, Эсуги! Скорей!»
Эсуги смутилась. Она совсем не умела танцевать. Правда, ей приходилось не раз видеть свадебное веселье. Тогда она завидовала всем: и невесте, и жениху, и гостям, теперь же она — сама невеста! Как откажешься! Эсуги приблизилась к Синдо и неуверенно стала подражать ее движениям. «Дётта! Дётта!»[54] — выкрикивали парни, хлопая ладонями по столу. Не устояли и хуторские девчата — тоже принялись, подобно кореянкам, разводить руками и притоптывать. Смеялись все: и старые, и молодые, казалось — нет и не было у этих людей иных забот и тревог.
День уже был на исходе, однако никто не покидал давно оскудевший стол. Возникшая тихая русская песня широко поплыла над лугами и холмами. Поднявшись с земли, Мартынов пошел оседлать лошадь, чтобы объехать посты. Игнат только этого и ждал. Вынырнув из-под стола, он предстал перед Синдо.
— Ты чего надулся, словно бурундук? — спросила она, поправляя сползший на лоб мальчика картуз.
— Я срезал их с горшка, — выпалил тот.
— Это ты про что?
— Про цветы. Ведь все равно без надобности в избе стояли. А невесте, сами видели, от них радость.
— Где это ты успел подглядеть, что невестам цветы дарят?
— Не видел я нигде, а знаю. Цветы, поди, не крапива. Те цветы я срезал у бабки Феклы, — признался Игнат и живо добавил: — Я уже попросил у нее прощения.
— Простила?
— Ага. Даже горшочек отдала, чтобы я сам цветы в него посадил. А дядя Андрей, у которого я картошку спер, целое ведро сам дал. Мне за то по приказу командира — три дня из избы не выходить. А я должен наших русскому языку учить. Вы уж заступитесь за меня. Я больше ничего красть не буду.
— Хорошо, Игнат. Я попрошу командира заменить домашний арест каким-нибудь другим наказанием, — пообещала Синдо.
— Я буду коней на лугу пасти.
— Про то пусть дядя Петро решит, — сказала Синдо и вдруг спросила: — А ты почему его дядей зовешь?
— А как еще? — удивился Игнат.
— Можно, наверное, и папой? Как ты думаешь?
— А зачем? — нахмурился мальчик. — Он ведь не папа?
— Коль он тебя воспитывает, значит, не чужой, — пояснила Синдо. — Ему будет приятно, когда ты его папой назовешь. — И, заметив его озадаченность, добавила: — Нет, я не настаиваю, может, тебе это не по душе…
— Я люблю дядю Петра, — перебил Игнат.
— И он тебя, Игнат. Очень. И всем говорит, что ты его сын. Так что — подумай. У него ведь, кроме тебя, из родных никого нет. И у тебя тоже. Стало быть, сродни вы и по судьбе, поэтому и держаться друг друга нужно крепко, навечно. Подумай. Я тебе давно хотела об этом сказать.
Игнат не отвечал. Синдо снова поправила сползший на глаза мальчика картуз и с грустью поглядела на его упрямое лицо. Кто знает, о чем она думала в эту минуту? Не о том ли, что и ее детям вот так же, как и Игнату, будет трудно сказать слово «папа» кому-то другому?
Из ворот штаба, навстречу им, спотыкаясь и сильно размахивая руками, бежал парень. Он кричал, что Хагу в его хуторе.
Бойцы кинулись за оружием в бараки. Из конюшни вывели лошадей, стали седлать. На телегу втащили пулемет. Женщины и дети бросились по своим избам. Заскрипели, загрохали, затворяясь, ставни.
Юсэк и Эсуги стояли рядом и лишь наблюдали за происходящим. Они видели, как за незнакомым парнем, сидевшим на коне, выстраиваются всадники. О чем-то его расспрашивает Синдо, показывая рукой на дорогу. «Неужели началась война?» — мелькнуло в голове Юсэка. Увидев Игната, он бросился к нему.
— Скажи, что случилось? Куда это все собрались?
— Хагу появился на старом хуторе, — сказал Игнат. — Теперь-то он не уйдет живым!
— Хагу?!
Юсэк, не размышляя долго, кинулся искать Ира, чтобы попроситься с ними.
— Тебе что — жить надоело? — сказал Ир почти грубо, но, заметив, с какой обидой глядит на него Юсэк, попробовал уговорить: — Да ты ведь не усидишь на коне, свалишься. Вот когда научишься верховой езде, тогда и возьмем. И потом — нельзя оставлять Эсуги одну.
— Ну что вы тут мешкаете? — подъехав к ним и сдерживая игривого коня, спросила Синдо.
— Да вот Юсэк просится с нами.
— Он еще не обучен управлять конем, — сказала Синдо и добавила: — К тому же у нас нет свободной лошади. Так ведь, Перфильев?
— Так точно, — доложил комендант. — Даже мне не хватило. Осталась одна ихняя лошадка, — он кивнул на Игната.
Игнат видел, как хотелось Юсэку поехать с ними. Однако отдать этому парню, ни разу не сидевшему в седле, своего Серого ему было страшно. Он еще раз пристально посмотрел на него и решился:
52
Широкая юбка.
53
Веселая застольная песня.
54
Хорошо! Хорошо!