Журавли покидают гнезда

— Вы решили отомстить? Как это ужасно! — с горечью произнес Юсэк.

— Не знаю… Но я не подал руки, — сказал Тыкчен и, помолчав, добавил: — Я хочу знать только одно: оступилась ли она? Или…

— Разве это важно? — прошептала Эсуги.

Тыкчен сидел неподвижно, потом поднялся, взял из мешка трубку и удалился.

Снизу, из лощины, тянуло холодом, доносился крик какой-то птицы, очень похожий на голос человека. Юсэк разгрёб веткой полузагасший костер, кинул на тлеющие угли хворост. За крутым обрывом, над лесом поднялась луна. Юсэк опустился рядом с Эсуги и задумался. Молчала и Эсуги.

Тыкчен вернулся с рассветом. По его воспаленным глазам не трудно было догадаться, что и он провел остаток ночи без сна. Взяв мешок, он сунул в него трубку, но тут же вынул ее и, разломав на две части, кинул в костер, затем, прихватив мешок, стал поспешно спускаться вниз. Юсэк и Эсуги последовали за ним.

Широкое дно лощины было затянуто густой и высокой травой, поэтому Юсэку приходилось шаг за шагом вытаптывать тропу, чтобы Эсуги в своем широком платье могла свободно пробираться сквозь затвердевшие сухие стебли брицы. Вспугнутые косули то и дело бросались в разные стороны, вылетали из-под ног лесные фазаны, слетевшиеся сюда полакомиться семенами трав. Дальше Тыкчен повел их вверх по склону холма, заросшему молодым ельником. Эсуги шла рядом с Юсэком.

— Все-таки я не могу понять: зачем он все это рассказал нам? — прошептала Эсуги, глядя на идущего впереди Тыкчена. — Допустим, хотел исповедаться, — но ведь он знал, что мы не посочувствуем ему?

— Он и не искал сочувствия, — ответил Юсэк. — Словно старую шкуру хотел сбросить. Ты заметила, что он выбросил трубку?

— Конечно. Но почему?

— Он не хочет больше получать успокоение от опиума. Решил, видать, уйти из мира ложного благополучия, чтобы с ясным сознанием ощутить свою тяжкую вину. Мне так кажется.

Эсуги только кивала, глядя себе под ноги.

Они выбрались на равнину и шли, огибая небольшие озерки, берега которых были затянуты молодым камышом. Множество свежих троп тянулись от озера к видневшемуся вдали лесу, откуда, вероятно, приходили сюда на водопой звери. Тыкчен ступил на одну из этих троп и ускорил шаг. Эсуги шла, опираясь на плечо Юсэка, и все же часто спотыкалась. Ему больно было видеть ее избитые в кровь ноги, слышать ее тяжелое дыхание. Остановившись, он поднял ее на руки и, напрягая последние силы, зашагал быстро, то и дело сбиваясь с тропы и бормоча не столько ей, сколько самому себе: «Вот сейчас, сейчас доберемся до леса, а там отдохнем. Мало, совсем мало осталось идти». Но его силы тоже были на исходе.

— Что с нею? — спросил Тыкчен, обернувшись. — Ей опять плохо?

— Устала она, — сказал Юсэк, сдерживая дыхание.

Положив на землю мешок, Тыкчен помог усадить Эсуги на землю, сел сам и язвительно усмехнулся:

— Усталость пройдет. Моя Чани тоже вот так же валилась с ног, когда мы лазали по приискам. Я ее тоже на руках да на горбу по сугробам через тайгу таскал.

— Вы говорите, будто сожалеете, что делали доброе дело. Разве за это упрекают себя?

— А если на добрые дела отвечают злом? — сердито бросил Тыкчен. — Сложно все это понять. Скорей можно рехнуться. Раньше хоть трубка спасала. Сейчас и ее нет. Как же теперь жить с чистыми глазами, с ясной памятью? Как обойти омут, который затянул Чани?

— Теперь вы сможете выбраться из него, — сказал Юсэк уверенно. — Вы уже сделали шаг, выкинув трубку.

— Я шел сюда, к омуту, на встречу с Чани. Но нет, я обойду ее стороной. Не удастся ей и меня затащить в эту тину. Не удастся. Я жил честно, а она… Она сама, сама запуталась, сама увязла…

«Так вот почему он решился проводить нас!» — мелькнуло в голове Юсэка.

— Нужно спешить, — сказал Тыкчен, поглядев на небо. — Не нравится мне этот ветер: как бы не нагнал тучи.

День клонился к исходу, а пройдено всего несколько ли. Эсуги едва передвигала ноги, теперь она опиралась на плечи Юсэка и Тыкчена. Перед нею кружились деревья. Точно джонка на волнах, качалась земля, и от всего этого ее тошнило. Но она шла и шла вперед, к границе, где ждали друзья, шла, не пугаясь наползавшего из глубины леса едкого тумана, не обращая внимания на то, что ноги все глубже и глубже вязнут в мокром лишайнике.

— Идите за мной, по моему следу! — крикнул Тыкчен, нащупывая ногами в трясине твердую землю. Неожиданно он остановился, огляделся по сторонам, потом, сильно чавкая по жиже, бросился в сторону, будто увидел что-то страшное. Сделав несколько шагов, опять вернулся на прежнее место. — Так и тянет к проклятому омуту, — выругался он.

— Где он? — спросил Юсэк, догадываясь, что Тыкчен сбился с пути.

— Как раз здесь.

Эсуги замерла. Над самой землей, медленно колеблясь и покрывая ее призрачно-белым саваном, стлался туман. И голые черные стволы деревьев теперь торчали, словно могильные знаки. Эсуги задрожала, уткнувшись лицом в грудь Юсэка. Ей вдруг почудилось, что она слышит голос несчастной женщины. Да, да, это ее голос, голос Чани! Это вовсе не ветер, шумящий в кронах! Она просит, она умоляет спасти ее, а Тыкчен торопится уйти отсюда. «Может быть, это она меня зовет, чтобы и я искупила свой грех?» — подумала Эсуги и, почувствовав, как тина засасывает ноги, вскрикнула… Юсэк взял ее на руки и, увязая по колено в трясине, стал пробираться к Тыкчену. Липкий лишайник путался в ногах, Юсэк падал, поднимался и снова шел. Шаг, еще шаг — он задыхался от усталости и ядовитого воздуха.

Из тумана показался Тыкчен. Опершись коленями в кочку и вскидывая вверх руки, он молился, что-то громко нашептывая. Затем, поклонившись три раза, поднялся.

— Теперь она меня простит, — сказал он, облегченно вздохнув.

— Пойдемте скорей отсюда, — сказал Юсэк, не желая ни на минуту оставаться здесь, в этом гиблом месте.

Тыкчен поднялся, подошел к нему.

— Ты устал, парень, — он подставил спину. — Давай клади ее мне на горб.

— Ничего — я сам…

— Клади, тебе говорю. Знаешь, еще сколько топать?

Юсэк послушался.

— А ты, девушка, ухватись за мою шею, — сказал Тыкчен и, придерживая ее, уверенно двинулся вперед.

Он шел, ступая на мягкие, затянутые густой тиной кочки, из-под которых словно в кипении клокотала жижа. С каждым шагом идти было все трудней и опасней. Видя, с какой осторожностью Тыкчен переступает с кочки на кочку, боясь сорваться, Юсэк старался внушить себе, что Тыкчен не заблудился, однако от этого ему легче не было, поскольку они все еще блуждали по Чертову омуту, о котором он уже вдоволь наслышался разных ужасов.

Неужели ни ему, ни Эсуги так и не суждено выбраться отсюда?

— Стойте! Стойте же! — вырвался крик отчаяния из его груди. — Я вижу — вы заблудились и не хотите в этом признаться! Или вы что-то задумали?..

— Следуй за мной, дурень, — сказал Тыкчен спокойно. — И не шуми больно, не то чертей разбудишь. Я давно уже блуждаю в этом омуте, по этой тайге, в этой жизни. Теперь я знаю, как отсюда выйти. — И он зашагал вперед.

Юсэк повиновался, но не оттого, что боялся разбудить чертей. Он боялся растревожить Эсуги.

Бурлила, пузырилась и лопалась под ногами тягучая черная жижа. Но вот постепенно кочки стали более упругими, и вскоре сквозь прояснившийся туман показалась возвышенность, заросшая плотным лишайником. Выбравшись из болота, Тыкчен остановился. Юсэк помог опустить Эсуги на мох и, тихо радуясь, присел рядом. Она приоткрыла глаза, с благодарностью поглядела на Тыкчена.

— Внизу, за лугом, — река Уссури, — сообщил он, смахивая со лба пот. — Там — граница.

Вглядевшись в его мокрое лицо, в странное выражение глаз, Юсэк невольно вспомнил когда-то очень давно услышанную поговорку: глубину моря можно познать, а душу человека — никогда.

— Душно что-то, — сказал Тыкчен, хватаясь за грудь. Заметив, что ему плохо, что он судорожно кусает губы, Эсуги забеспокоилась.

— Зачем вы несли меня? Вот видите, вам дурно.

Тыкчен ничего не слышал. Свалившись на землю, он в каком-то бешенстве замотал головой, стал рвать на себе ворот рубахи.