Страница 33 из 74
Синдо обняла ее за плечи, повела к окну. Раскрыв створки, глубоко вздохнула и, глядя на кроны деревьев, уже обласканные первыми лучами солнца, сказала задумчиво:
— Придет время — кончим мы эту войну. Вот тогда вы поймете, зачем все это было.
— Все оно так, — согласилась Мария Ивановна, — но будет ли тебе добро без самого-то?
Синдо подошла к этажерке и, взяв фотографию мужа, внимательно всматривалась в его лицо, словно хотела прочесть что-нибудь для себя утешительное. Ей всегда нравилась эта фотография. Санхо застыл на ней в широкой и доброй улыбке. А сейчас, казалось, он злорадствовал. Мария Ивановна, заметив страдание Синдо, снова стала корить себя.
— Ведь не хотела тебя огорчать, — ворчала она, бесцельно кружа по комнате. — Узнать хотела. А вышло опять не так. Не зря говорят: у змеи — жало, у бабы — язык.
Она еще долго сокрушалась. А Синдо, поставив фото на место, прошла в комнату, где спали дети. Младший Бориска, как всегда, лежал раскрытый, положив голову на спину Степана. Поправив подушку и укрыв его одеялом, она осторожно коснулась губами теплых щек мальчишек. Потом долго глядела на них.
— Да, — сказала она тихо подошедшей Марии Ивановне, — много молодых жизней не стало. Вспомнят наши дети и внуки тех, кто за них крови своей не жалел. Кто от счастья личного отрекся. Вспомнят и сложат легенды. Я в это верю.
В глазах Марии Ивановны проступили слезы. Она смахнула их ладонью и тихо молвила:
— За живое ты меня, доченька, задела. Не хотела я детей в той неладной жизни. Так и сойду в могилу, не оставив следа. Вот ты грамотная, ты и ответь мне: зачем я жила?
— След, тетя Маша, бывает разный, — сказала Синдо скорее себе, чем ей. — Главное, как прожил жизнь.
Кто-то постучал в дверь.
— Мне нужен наш комиссар. — Синдо узнала голос Перфильева.
— Нет здесь никаких комиссаров, — ответила Мария Ивановна, недоброжелательно оглядывая мужчину. — Здесь Синдо Ким проживает. Так что… — Она не успела его выпроводить, в переднюю вышла Синдо:
— Это меня.
— Вернулся Мартынов. Он ждет вас, — доложил Перфильев и, с опаской обойдя Марию Ивановну, скрылся за порогом.
Синдо быстро оделась, но в дверях задержалась.
— Тетя Маша, если придет Санхо — не отпускайте его, хорошо?
— Ежели явится — я его уж больше не выпущу! — заявила Мария Ивановна, сердясь. — Я ему все выложу! Постой-ка, это пошто он тебя комиссаром прозвал? Ты что, начальствуешь у них?
— Да, тетя Маша, я теперь — комиссар, — сказала Синдо.
— С ума сойти! — прошептала Мария Ивановна, крестясь. — Как оно возможно-то тебе, бабе, быть в этаком почтении?
— Тетя Маша! Скоро и вас станут называть хозяйкой земли российской! — Синдо потрепала ее по плечу. — Это будет! Не удивляйтесь!
Мария Ивановна радовалась, заметив на усталом лице молодой кореянки гордость и что-то похожее на улыбку.
Не ожидала Синдо, что убийцей Егора окажется ее брат Хагу. Об этом ей успел доложить Перфильев у ворот штаба.
Егор лежал на шинели, постеленной на земле. Вокруг него, склонив головы, стояли Мартынов и те, кто ходил с ним. Увидев Синдо, они расступились. Лицо Егора было изуродовано, Синдо даже показалось, что убит не он, а кто-то другой. Поизмывались над ним порядком. Страшно глядеть на Егора, но еще труднее было видеть Петра Мартынова. Что он сейчас о ней думает, о корейцах, стоящих рядом? Только она, Синдо, знала, как велико горе Петра. Теперь из родных у него никого не осталось. Один Егор был. Жили вдвоем. И когда плоты по Амуру гоняли, и когда на рудниках землю мерзлую кайлами долбили. Вместе в революцию пошли охотно, чтобы за отца и мать, расстрелянных на Ленских приисках, отомстить. И вот нет больше Егора…
Любил он жизнь и юмор ценил, умел и сам пошутить. Говорил прямо и резко, будто гвозди вбивал. И с женщинами был прост. Все хотел, чтобы она, Синдо, ему кореянку в жены нашла. Заходил он в штаб или барак — входила сама жизнь, уверенная, без тревог. Забывалось, что враг рядом. Поражал и смелостью. На задание ходил один, часто без оружия, объяснял, что крестьяне не любят, когда наган за поясом как плеть торчит. Безоружному доверия больше. И верно — не трогали. До поры…
О том, как Хагу относился к Мартынову, Синдо знала хорошо. Командир был вместе с нею во время конфискации хозяйства Хагу после того как Хагу стал помогать белым бандам, отдал им лучших лошадей, хлеб для них прятал. С тех пор все и началось. Не мог Хагу смириться с тем, что сестра выдворила его из хутора, и ждал случая расправиться с нею.
Первой жертвой стал Егор. Синдо чувствовала себя виноватой. Глядела на Егора и про себя клялась отомстить Хагу.
Гирсу стоял позади всех. Много он видел смертей. Близко видел лицо старика Ли Дюна, но никогда не испытывал такого ужаса, как сейчас. Погибали от чужеземцев многие. Но этого человека свалил кореец, владевший когда-то целым хутором. Имел в России свою землю и убил русского. А брат убитого не злится на корейцев и стоит рядом с сестрой убийцы. Как же это понимать? Бонсек, познавший пытки в крепости, знал, как непомерно тяжело вынести их и не предать друзей. Погибший выстоял, когда с лица сдирали кожу клещами. Значит, не погиб. В глазах Бонсека он вечно будет живым и мужественным.
— Скажите, что здесь происходит? — раздался из толпы голос Гирсу. — За что кореец убил этого русского? Разве за тем мы сюда пришли, чтоб меж собой враждовать?
И оттого что Ир не успел до сих пор разъяснить все как есть, ему стало неловко.
Он повернулся к Синдо и сказал с укором:
— Ответь человеку, он ждет.
И хуторские мужики, и бабы с малыми детьми, сбежавшиеся сюда на шум, притихли в ожидании того, что скажет Синдо.
— Егора убил мой брат, — сказала она. — Но это нельзя понимать как вражду национальную. Разные у нас цели. И запомните, не все корейцы, как и не все русские нынче, наши друзья.
Глава третья
ПЕТР МАРТЫНОВ
Похоронили Егора на косогоре, рядом с корейскими товарищами. Отсюда, с крутого яра, видится далеко и вольно: мелколесье на пологих склонах сопок, плотные леса широко простираются на север, холмы и равнины разрезаны рекой.
Петр приходил сюда один. Подолгу вглядываясь в простор родного края, вспоминал брата. Егор любил эти места. Любил в раннюю пору бродить по сочной траве, спать на сырых копнах. Любил в непогоду купаться на Уссури. Петр завидовал его здоровью и силе. Бывало, шутил с матерью: «Признайся, маманя, а не разных ли мы отцов дети?» На это она отвечала: «Кому — силы, кому ума». Мать считала Петра более рассудительным: с бухты-барахты ничего не делает. А Егорову прыть за шалость считала. В дождь по стволам кедровым лазил, плоты против течения один тянул. Знал Егор свой край. И любил все, что есть в нем. Поэтому и рассвирепел, услышав, что японцы высадились во Владивостоке. Ружьишко старое, еще дедовское, почистил, да так и не выстрелил — погиб…
Теперь Петр один в избе. Койку брата не вынес. И чемодан обшарпанный с барахлишком стоит на табурете в углу. А на нем гармошка, с которой Егор не расставался. Стоит без надобности, как и его любимая глиняная кружка у самовара. Ее тоже больше не коснутся руки Егора, любившего погонять крепкого чаю. Особенно зимой, когда от морозов лопались в избе стекла. И шуба у входа…
Знал Петр — не время теперь думать о том, как отомстить за брата. Не искал оправданий себе, что отпустил Егора на хутор одного. На войне как на войне. И о собственной смерти не время думать. Нужно дело делать, а его дело — создание крупного партизанского отряда.
Когда Петр поднялся, солнце уже садилось за лесом. Натянув потуже картуз, он не спеша спустился с яра и пошел берегом реки, с тревогой думая о предстоящих делах.
С Уссури тянуло сыростью, взлетали вспугнутые птицы. Напившись воды, Петр вскарабкался по песчаному обрыву и вышел на дорогу. В стороне от него гулко бренчал колокольчик. Оттуда же доносился мальчишеский голос.