Жизнь в янтаре

Реализм и турбореализм как зеркало и зазеркалье, с той лишь разницей, что последний пытается существовать при отсутствии объекта. Если литература занимается оправданием рода человеческого в целом, то турбореализм оправдывает в первую голову самого автора: слаб, мал и вообще ни при чем, так, гулял мимо. Нужно переждать смутное время, а там героические комитетчики или Конаны-цивилизаторы наведут тишь да гладь: «вот приедет барин, барин всё рассудит». Это к развитию идеи «доброго царя» в конце ХХ века в России.

К певцам современной «твари дрожащей» можно отнести Геворкяна, Лазарчука и Столярова. Любителей потрепетать и пошарахаться — милости просим. Впрочем, и это село не стоит без праведника — подгнивающее, хотя и обильно украшенное премиями-амулетами, древо турбореализма дало побег «этического мистицизма». Читавшие Экклезиаста в курсе, что все в мире повторяется, а успевшие услыхать о Марксе знают, как именно это происходит. Как это ни печально, Монтень возвращается к нам Рыбаковым и Веллером; печален не факт возвращения, а то, КАК оно происходит. Искренность, безусловно важное и благородное качество, но никак не определяющее общую ценность произведения. Попытка этического объяснения и дальнейшего переустройства мира прекрасна, но само благое намерение не делает ни «Трудно стать богом», ни «Самовар» полноценными литературными произведениями. Самые напряженные размышления о нравственном выборе не являются залогом не только талантливости, но и элементарной читаемости книги.

Само по себе намерение вырвать сердце и осветить дорогу заблудшему человечеству можно только приветствовать, но иногда стоит задуматься над преимуществами малых и незаметных подвигов, а то и просто тьмы. Благородство гибельного порыва зачастую оправдывается не необходимостью или полезностью, а, скорее, эстетическим смыслом жеста. В упомянутых книгах, увы не присутствует и эта компонента.

Остается лишь надеяться, что «не могу молчать!» нетерпеливого и исстрадавшегося сердца будет огранено в формы, блеснувшие в «Очаге на башне» и «Гравилете «Цесаревич».

В заключение, можно предположить, что при неизменности нынешних российских реалий, турбореализм как таковой выродится ещё до конца века. Не намного более отдаленное будущее светит и последышам «английским экономистам». Представители этого сейсмо-метеорологического направления чутки к подвижкам социальной почвы и чётко знают куда дует ветер спроса. Они не строят стены для защиты от бури перемен, а мастерят личные ветряные мельницы.

Обсуждать и анализировать их творчество с интеллектуальной точки зрения — унизительно, а гонорары вся эта публика, судя по количеству книг и тиражам, получает исправно. Как и предполагалось, русское фэнтези растет и ширится.

По большому счёту, это те же турбореалистические щи, но разбавленные для усредненного потребителя до потери вкуса и цвета. Усвояемость достигла уровня выводимости из организма.

Космическая скорость размножения этой тусовки — а в ней уже возникли свои корифеи и могикане, ритуалы и легенды — свидетельствует о быстром и неизбежном финале. Хлопцы так бодро заселяют экологическую нишу, что скоро начнется внутривидовая борьба по дедушке Дарвину. Выжившие, возможно, осознают, что не из всякого читателя получается писатель, даже если в детстве голопузом начитался Толкиена с Ларионовой.

В любом случае, унавожение грунта приведет к тому периоду, когда хвощи перегниют в нефть, а оттуда и до колеса с двигателем внутреннего сгорания недалече.

Но — время начинать о будущем рассказ.

Итак, какова же альтернатива «Стивену Кингу по-совковому»?

Поле жизни останется за Миро-Творцами. Российской словесности никогда не была свойственна фигура стороннего наблюдателя, более-менее заинтересованного соглядатая. При всей «лени и нелюбопытности» читатель активно соучаствует в литературе и сочувствует ее героям. В России именно писатель (в отличие от Голливуда в Pax Americana) является наиболее продуктивной и прибыльной, чего уж скрывать, фабрикой иллюзий. Нынешний всеуровневый дефицит идей, кроме самоковыряния и погружения в сопливые грезы, вызывает и растущий интерес к отечественной литературе созидания, к Новой Философии Созидания.

Первая конструктивная попытка была предпринята М. Успенским. Впрочем, одного филологического образования для миро-творчества недостаточно — остроумия и формальной эрудиции хватает для попыток воссоздания, но не постройки принципиально нового. Результат можно сравнить с фейерверком в узком кругу.

Другое, куда более удачное сотворение мира у А. Тюрина — может быть в силу новизны киберпанка как для читателя, так и для писателя. Можно обвинять Тюрина в определенной вторичности идей, но его безусловная заслуга — возрождение того жуткого и завораживающего мироощущения, введенного в литературный оборот А. Платоновым, жизнеутверждающего триумфа смерти.

Образцом стилистического захода на цель является творчество Л. Вершинина — вот где пир духа для эстета. Автор обеспокоен не столько идеологическими и нравственными основами созидаемых миров, присутствующими зачастую лишь в силу сюжетной необходимости, сколько «образом мира, в слове явленном» — точкой пересечения творчества и чудотворства.

Описывая жизнь, Вершинин льстит ей, представляя её если и не более красивой, то куда более яркой и полнокровной, чем на самом деле. В его мире все равнозначно прекрасно: нежная красавица и мерзкое чудовище — им повезло, их выделило прихотливое воображение автора и, преобразив, перенесло на бумагу. Вершинин предлагает читателю «смотрибельную» жизнь, ведь по сути и ужасное, и прекрасное ласкают глаз, но по-разному. Созерцание событий вещественнее любой цели, идеологии и морали. Но не исключено, что в новых книгах автор сменит точку зрения.

Вынужден сознаться — и на старуху бывает неряха и только на его счет могу отнести собственную недооценку творчества В. Пелевина, хотя, кажется он не из тех, кого беспокоит критика.

Пелевин создает штучные миры индивидуального пользования, промысел в России редкий, чтоб не сказать вовсе неизвестный. Любитель легких классификаций назовет это post-Кафкой, post-Борхесом, post-Кортасаром. И будет по-своему прав. С этим можно было бы согласиться, если бы вся эта святая троица реинкарнировалась в одном отдельно взятом постсоветском интеллигенте. Вселенная Пелевина — i

В свое время С. Логинов с присущим ему блеском превратил «морской бой» в сюжет для романа. Пришло время и для обратного эксперимента; один из наиболее интересных современных авторов А. Борянский предлагает свою концепцию Мира — Игра, как смысл, цель и форма существования. В этом немало от Г. Гессе, с той существенной и определяющей разницей, что абстрактно-интеллектуальная в бисер обрела плоть и кровь в интерпретации Борянского. Общее для обеих Игр — четкость концепций и правил, всеобъемлющий и непротиворечивый взгляд на реальность.

И, на закуску — самый мощный и плодовитый автор последних лет, отличный стилист и превосходный рассказчик, эрудит и философ, близкий элите и доступный широкой публике — Генри Лайон Олди. Явление в наше идейно-дефицитное время феноменальное еще и потому, что автор принес с собой целую гирлянду миров, связки концепций, калейдоскоп воззрений и отобразил всё это в духе старых фламандских мастеров на едином холсте.

Невероятная для российского литератора работоспособность Олди помноженная на своеобразие видения, наталкивает на мысль, что автор, как и любой Миро-Творец, не терпит пустоты. Мир должен наполниться персонажами, легендами и учениями, обрасти географией и историей, освоить смежные пространства. Бытие Миро-Творца — непрерывное порождение жизни вне всякой связи с классическим спором о первичности: идеологический глобус или населившие его впоследствии герои.