Страница 48 из 64
При чём тут вообще Аркадий? — назойливо повторяется и повторяется вопрос. — Аркадий не может убить Генри, он любит Генри как брата, как друга, он уважает Генри.
Аркадий вообще не может убить человека. Даже бешеную собаку Аркадий убить не может.
Убил Митяй. И нёсся, как оглашенный, прочь — чтобы уйти из-под подозрения, успеть создать себе алиби.
Юле на постель, прямо к лицу, ложится огромный букет цветов. Сирень пахнула детством.
Зачем приехала в город?
Она любит Аркадия. Аркадий — честный, добрый, умный, благородный… Эпитеты выскакивали этикетками на бутылки — видела когда-то рекламу по телевизору: в одну секунду на пустые бутылки нашлёпываются этикетки. Что случилось? Разве она больше не любит Аркадия?
Нет оправданий тому, что он связался с Митяем! Вот причина её недоверия к Аркадию. Зная Митяя с детства, не имел Аркадий права начинать с ним общее дело!
На тумбочку ставят блюдо с клубникой и черешней, свежие огурцы и творог. Блюдо — из дома, мама купила его с первой своей зарплаты.
У неё есть мама. Мама — дом, её незыблемый мир.
— Вот письмо.
В ту минуту, как Юля услышала о гибели Генри, она отшатнулась от Аркадия, как от неожиданного препятствия, как от огня. И сейчас, когда в руках его письмо, не разворачивает его, ощущая большую связь с убитым Генри, чем с Аркадием, доверившим Митяю свою, её и жизнь Генри. Что же, она любит, она так сильно любила Генри?
— Вот вам ручка и лист бумаги, муж просит ответить!
Медсестра во все глаза смотрит на Юлю: вот дура, не спешит читать… от такого!
Всё-таки развернула письмо.
«Родная! Спасибо тебе. В глубине души я хотел девочку, похожую на тебя, твоё повторение. Ты сделала мою жизнь осмысленной, — повторил юн вчерашнее слово, — а меня счастливым.
Напиши, что тебе хочется поесть.
Знаю, ты родила на неделю раньше и была опасность для ребёнка (она этого не знает! что за опасность?), но врач говорит, всё обошлось.
Юленька, словами не выразить горя. Ты знаешь, как я любил Генри. Он стал мне братом. Если из-за моей фирмы погиб такой человек, значит, что-то не так в моей жизни. Ты видела, как я стремился изменить задачи фирмы! Мне нужна твоя помощь — понять, кто убил, что происходит с моей жизнью… Твои предчувствия сбылись. Твои ощущения оказались точнее моей веры в людей. Моя вина…» — и дальше ни слова не разобрать.
— Что же вы плачете? — голос медсестры. — Так любят вас! — завистливые нотки. — Редко какую женщину так любят! А вы плачете!
Она любит Аркадия. Он, как и Генри, — особенный, он просто доверчивый, — повторяется слово уже с другим оттенком. Он поддался напору Митяя и согласился делать деньги.
Видимо, нельзя ставить такую задачу — делать деньги. Это кровавый путь. Аркадий не понял. Там, где делают деньги, — предательство. И может совершиться убийство. А человек, даже самый хороший, становится сообщником убийцы.
— Выпейте успокаивающее. После родов так бывает, уж мы нагляделись, нервы расходятся. Вам надо поспать.
Юля пьёт обжигающую жидкость.
— Вот запейте, пожалуйста. Дочитайте, напишите ответ и скорее — спать.
Чувство потери притупилось, Юля вытерла простынёй глаза и продолжала читать:
«…моя вина в гибели Генри огромна. Я привёл его в нашу фирму, доверил его дела Игорю и Митяю, считая их более компетентными в таком серьёзном деле, которое мы с Генри решили начать, не объяснил ему коварства России, алчности и жестокости её худших представителей. Я не поверил твоей интуиции, я думал — собой прикрою Генри. Не получилось. Я не помог ему защититься. Надо было уговорить его уехать на время домой — пока он не получит всех денег. В себя не могу прийти, Юленька, но ты, думаю, чувствуешь то же, что и я. Мы с тобой всегда чувствуем одинаково. И только ты придумаешь, как жить дальше, ты — женщина, ты мудрее меня. Можно сразу всё бросить и уехать, но что будет с французами? Мы с тобой уже включились в большую работу — помочь России. Это не громкие слова. Помнишь, Бажен рассказывал о детях-наркоманах, о пьянстве женщин, о разрушении всех заводов, фабрик и колхозов на периферии, о том, что нет света и тепла, что люди гибнут. Я всё время думаю о несчастных, о том, как им помочь. Единственный способ — дать им работу и возможность развить собственное сельское хозяйство, собственную промышленность. Прости, что в такой день пишу об этом. Но я пишу тебе о Генри. Мы с Генри об этом много говорили, и я фактически повторяю его слова.
Главный для меня сейчас вопрос — кто мог убить Генри? У Генри не могло быть личных врагов. И улик нет никаких».
Как нет улик?
Ты же сам, Аркаша, пишешь, слова выскочили: «уговорить его уехать домой — пока не получит всех денег…»
Как не было личных врагов? Зачем тогда уговаривать Генри уехать?
Как нет улик? Есть улики. Митяй был на заводе, это известно.
Правда, Аркадий, может быть, этого пока не знает. И он не знает, в каком виде явился Митяй в контору. Знают это только она и Ира. Ира не скажет, даже если её будут пытать. Скажет она. Прямо сейчас напишет Аркадию.
И Юля садится в кровати и берёт ручку.
Сначала дочитать.
«Улик нет никаких, кроме той, что убит Генри выстрелом в спину. Застрелил Генри кто-то, кого он знает и перед кем спокойно шёл впереди. Такова версия. Подозреваемся все мы, так как у Генри нет наследников и только мы заинтересованы в том, чтобы нам перешла его доля. Американское посольство требует разрешения включить в расследование своих людей. Вполне возможно, убийство организовано, заказано, и никто из тех, кому это выгодно, сам не убивал.
Прости, что в такой большой день, когда ты родила мне дочку, в день, когда мы с тобой стали родителями, я пишу тебе такое. Но я знаю, тебе тоже очень больно, поэтому ты и родила раньше срока. Я знаю, как глубоко ты любила Генри. И, если бы не я, связала бы свою судьбу только с ним.
Люблю тебя, горжусь тобой и очень жду дома!»
Ответ написался сам:
«Я тоже люблю тебя. Спасибо за всё. Убил Митяй. Своими руками», — но в ту минуту, как проявились слова на бумаге, Юля отбросила ручку — она видела Митяя, убивающего Генри? Разве можно обвинить человека, если ты лично не был свидетелем его преступления? А что, если это ошибка? А что, если возводишь напраслину на человека? По сути — да, он — убийца. Но он мог сделать это не сам, мог кому-то заплатить.
Юля оторвала написанную строку и написала:
«Я тоже люблю тебя. Спасибо за всё. Целую папу». — И зачем-то приписала: «Очень хочу видеть Асю, мне она нужна».
Не её ума дело — искать и судить виноватых. Её подозрения — это лишь подозрения. Митяй мог встретиться с Риммой и получить по полной программе.
— Простите, пожалуйста, я забыла вам передать ещё записку. Там ваша мама. Мне подождать ответа для неё?
Юля кивнула.
«Доченька, поздравляю. Как я рада, что именно — девочка. Дочка для родителей, сын для чужой женщины. Рассчитывай на меня, я помогу. Соболезную тебе в твоём горе. Я заметила, ты очень любишь Генри. Генри нельзя не любить. Целую тебя, моя девочка. Жду. Сейчас мы с Аркашей едем покупать всё для новорождённой. Попозже привезём обед. Ася ждёт сигнала и сразу начнёт готовить то, что ты закажешь. До скорой встречи! Мама».
Не успела медсестра выйти с её ответами, как Юля провалилась в сон, и был тот сон — без сновидений, без волнений, мёртвый сон тяжело уставшего человека.
Роддом, в который она попала, вовсе не её роддом. Должна была рожать в роддоме европейского типа. Их много расплодилось по Москве за последние годы, в них отцы могут присутствовать при родах, детей не забирают у матерей, роженица лежит в отдельной палате. Аркадий заранее внёс изрядную сумму. Но, когда она услышала о смерти Генри, когда у неё отошли воды и начались схватки, позабыла обо всём. А Ира и Митяй, естественно, ни о каком элитном роддоме не знали и привезли её в самый ближайший от конторы, обычный, бесплатный, старого образца, где женщины корчатся в большой палате и где ты можешь валяться, позабытая Богом и людьми, замерзая и изнемогая в отчуждении от живой жизни. Юля мучилась схватками под матом, проклятиями, воплями, жалобными стонами других рожениц. И проснулась в большой палате. Только воплей и мата больше не было. Кто-то похохатывая болтал, кто-то кричал в распахнутое окно, сколько килограммов в народившемся сыне, кто-то читал. Одна горько плакала. Трое наперегонки искали слова утешения: