Галактическая баллада

- Важно - запомнить подробности, Луи, а не только общую картину. Подробности, которые дают импульс воле... Случалось ли тебе когда-нибудь пережить опасный для жизни момент?

Я напряг свою память. Кажется, да. Однажды, когда мы с моим другом Марком Жалю шли по аллеям Монпарнасских кладбищ, и, надеясь на умение мертвых хранить секреты, обменивались неприличными словами в адрес председателя французской академии, который в тот день был награжден званием Почетного полицейского легиона за особые заслуги - мы вдруг услышали далекие полицейские свистки. Свистки раздавались где-то в районе Лионского вокзала. Но мы с Марком безошибочно поняли, что это относится к нам, поскольку тут же вспомнили: в последнее время в уши каждого покойника монтируются микрофоны и, таким образом, кладбища превратились в отличную приемно-передаточную станцию. Мы прислушались.

Свист приближался уже сопровождаемый треском сотен мотоциклов.

Сомнений не было: нас засекли. Мы со всех ног пустились бежать.

Высокий забор кладбища показался нам детской игрушкой, и вскоре мы уже растворились в толпе Университетского квартала, где микрофоны не могли нас достать, потому что они сразу же выходили из строя из-за криков и брани на всех земных языках... Впрочем, там ли мы оказались или на другом берегу Сены я уже не помнил точно.

- Вот, видишь, - кивнул Бен Коли. - Не помнишь. А есть ли более сильное переживание, чем страх за жизнь? И не слишком ли многое из рассказанного - плод твоих размышлений об истории грядущего века? Короткая память является не только недостатком разума, она - общественное зло, Луи. Для гризиан она, например, оказалась пагубной. Каждое новое поколение быстро забывало несчастья предыдущего цикла, из-за чего циклы многократно повторялись. Изменения формы не вызывали изменений сути, эволюция постепенно превращалась в иллюзию, до тех пор, пока, наконец, посредством аитени не была полностью перенесена в мир видений.

Его мысли были чистой метафизикой, но я не мог ему возразить, потому что он приставил аппарат к моим ушам и губам. Впрочем, я сейчас благодарен превенианам за фиксацию моей памяти - иначе я едва ли запомнил бы пережитое в Космосе так отчетливо.

Между прочим, я узнал, опять-таки от Бен Коли, что мой неразумный поступок в Великом Центре Гриза (прикосновение к сановнику) имел последствия гораздо более серьезные, чем те, свидетелем которых я явился. Этот инцидент стал известен в Центре с большим опозданием, то есть уже после нашего отлета в Космос, благодаря одному проржавевшему роботу, который находился на складе отбросов; робот как-то успел передать свою информацию механическому мозгу Центра, который со своей стороны сразу же пошевелил одной из клавиш под неподвижными пальцами дежурного Гризера. (Это был не первый случай, когда клавиши управляли гризерами, вместо обратного). Гризер на минуту проснулся от своего летаргического сна и попытался бы нажать на клавишу генераторов космических лучей, которые превратили бы в облако космической пыли как Большую Желтую звезду, так и саму Гриз, а, быть может, и наш Большой дисколет. Только какая-то незначительная закупорка его правой мозговой артерии помешала ему выполнить свое намерение. И все-таки он обратился к двум другим Призерам, а те обратились за советом к сановникам, которые со своей стороны сунули данный вопрос в свои белые папки для дальнейшего рассмотрения и таким образом этот инцидент заглох. Это был, по словам Бен Коли, - единственный случай в истории Космоса, когда бюрократия оказала неоценимую услугу жизни.

Не знаю как долго фиксировали мою память. Большая часть сеансов приходилась во время сна, а мой сон был глубоким и продолжительным. Во всяком случае, когда я вышел из камеры и увидел в первый раз своего сына, он уже вполне связно говорил и сам ходил в солярий-эдьюкатор, где росло новое поколение маленьких превениан.

Очаровательным малышом был мой сын. Черноволосый - в свою мать, он рос неимоверно быстро, как любой превенианин, но в остальном был точной моей копией - зеленые глаза, длинный любопытный французский нос, и трудно поддавался воспитанию. Последнее обстоятельство заставило Высший Совет оставить его у нас с Йер Коли, вместо того, чтобы поместить навсегда в эдьюкатор, как всех остальных детей. В эдьюкатор, конечно же, он ходил каждый день, но вечером возвращался домой и мы с Йер Коли дополняли его воспитание домашними средствами.

Мы назвали его Кил, в честь нашего друга Кила Нери, так что полное его имя было Кил Луи Гиле. Кил Нери и Сел Акл назвали свою дочь в мою честь именем Луизет и таким образом французские имена проникли в Космос. К концу моего путешествия на Большом космолете уже было несколько Жанов, одна Мари, одна Жозет, три Кола и один Пьер. Так что, если когда-нибудь француз попадет на дисколет, он окажется среди своих, а Франция может претендовать на право собственности на Галактику - эту патриотическую заслугу я осмеливаюсь приписать себе...

Как я уже говорил, Кил Гиле трудно поддавался воспитанию, но это не означает, что он был тупым или недоразвитым. Наоборот. На четвертом году жизни он уже спорил со своей матерью по вопросам интергалактической релятивности времени и пространства; он доказывал, что сходство явлений приводит к анигиляции этих двух главных форм бытия и по этой причине профессия его отца теряет свой смысл - мысль, которая, как мне помнится, доставила большое удовольствие Ртэслри... В сущности, сложности его воспитания выражались лишь в том, что мы с трудом отучили его кивать головой на каждое слово, произнесенное взрослым. Йер ахала и охала, уверяя меня, что это - чисто земное качество. Она была права, но я возражал ей, пытаясь убедить, что у нас, французов, кивок головой - скорее выражение врожденной вежливости или инстинкта самосохранения в эпоху Президентов, чем знак согласия. И каково же было мое ликование, можете себе представить, когда однажды она стала доказывать сыну, что не нужно делать обратное сальто, потому что его ноги еще недостаточно устойчивы, а он, после того как несколько раз самым смиренным образом кивнул головой, сделал именно такое сальто у нее на глазах.

Йер была потрясена:

- Но он же только что согласился с моими доводами?

- Что же делать, - сказал я. - Он - наполовину француз, как ты сама утверждаешь... Верно, что в далеком прошлом французы чаще подставляли голову под гильотину, чем соглашались кивать ею, но впоследствии они были вынуждены сохранять внешние атрибуты государственной дисциплины... Я, однако, всегда верил, что это до поры, до времени...

- Но если вы, земляне, действительно обладаете такой психической устойчивостью, то весь наш Эксперимент становиться лишним...

Нет, я непременно должна поговорить с Бан Имаяном.

Она была очень взволнована и сразу ушла.

На следующий день Секл Имаян позвал меня в свой кабинет в Дом Разума. После церемонии приветствий он пригласил меня сесть на один из невидимых стульев возле его невидимого стола, где хрустальный диктофон, книги и ручка просто висели в воздухе.

- Луи Гиле, - сказал он, внимательно глядя на меня своими мудрыми черными глазами. - Вы с вашим сыном создали Йер Коли заботы и вместе с тем вселили в нее некоторые иллюзии.

- Не нарочно, - сказал я виновато.

- Ничего, не беспокойтесь. Я вам все разъясню... Ваша земная способность внешне приспосабливаться к определенной обстановке для того, чтобы сохранить мысль, заставила вашу жену допустить, что мы могли бы обойтись и без нашего Эксперимента, то есть, мы напрасно показывали вам Космос. Но я придерживаюсь другого мнения, Луи. Знаете ли вы, над чем, в сущности, вам необходимо было бы подумать? Над методом физических действий...

- Но это театральная теория, Бан Имаян.

- Прежде всего это - верная психологическая теория. Улыбайтесь, когда вам грустно, вы, земляне, к счастью, можете улыбаться, и вы увидите - ваше настроение улучшится. То есть вы начнете улыбаться искренне. Притворитесь оскорбленным, когда вам делают комплименты, и вы дойдете до того, что когда-нибудь ваш лучший друг получит от вас пощечину... Я хочу сказать, что физические действия приводят к психической перестройке и в конце концов вы начинаете соответствовать вашему внешнему поведению. Понимаете?