Страница 7 из 14
Приоритет номер один
Марлен сама и публично и письменно объявляла, что для нее это – дисциплина. Она исходила от прусского отца, от матери, беспрекословно подчиняющейся ей и требующей такого же от дочерей, от уклада, установленного в семье, уклада, который главенствовал в детстве и юности, где бы она ни наладилась – в Берлине ли или в Веймаре. И как следствие, дисциплину Марлен считала залогом актерского мастерства, сценического и кинематографического. Короче – жизни.
Кадр из кинофильма «Белокурая Венера». 1932 г.
Дисциплину она понимала достаточно широко, но прежде всего как умение всецело подчиняться приказам или тем обстоятельствам, что, по ее мнению, безусловно обязывали поступать так, а не иначе. Ну точь-в-точь подобно лесковскому немцу Гуго Пекторалису, который, получив распоряжение, мог исполнить его, если для этого ему пришлось бы даже пробить лбом стену.
Нередко послушность Марлен тоже выглядела анекдотичной, как и ее поступки.
«Голубой ангел»? Режиссер его Джозеф фон Штернберг увидел Марлен в спектакле «Два галстука», в роли, которой актриса очень гордилась: она была со словами. Марлен изображала овдовевшую американку, произносившую единственную фразу: «Могу я попросить вас сегодня вечером поужинать со мной?» И все. Даже то, что она овдовела, зрители узнавали от других. Прежняя статистка, фигурантка, хористка впервые в жизни заговорила со сцены.
Чем она могла привлечь внимание, не говорю поразить, гостя из Голливуда? Может быть, только тем, как она ежевечерне, приходя в театр, готовилась к роли, гримировалась, надевала моднейшее платье и, как дисциплинированная актриса, в сотый раз произносила свою фразу с интонацией, подсказанной постановщиком?
Но когда ей передали просьбу американца, посмотревшего спектакль, прийти на следующий день в десять утра на киностудию УФА, она минута в минуту вошла в съемочный павильон.
Короткий разговор. Вопрос – ответ, вопрос – ответ. Режиссер же не спускал с нее глаз. Сказал:
– Кажется, я не ошибся.
И объяснил, что роли для нее в фильме нет, но в сценарии есть эпизод, когда герой приходит в портовый кабак, там он мог бы услышать поющую шлюху.
– Умению петь вам учиться не надо: полагаю, что портовая девка консерваторию не кончала. Сядьте на рояль, спустите один чулок. И спойте что-нибудь – наш пианист поможет вам.
Пианист – им оказался Фридрих Голлендер, который долгие годы будет писать для Марлен, – быстро подобрал мелодию, Марлен запела, через мгновение режиссер прервал ее:
– Отлично! Теперь отправляйтесь в костюмерную и подберите себе что-нибудь, в чем могла бы ходить дама легкого поведения – нам нужно попробовать снять вас на пленку.
Через час Марлен явилась в невообразимом по безвкусице туалете, который привел режиссера в восторг. Особенно юбка, подол которой, нанизанный на проволочный обод, был постоянно задран.
Когда съемка закончилась, режиссер с улыбкой произнес фразу Марлен из «Двух галстуков»:
– Могу я попросить вас сегодня вечером поужинать со мной?..
Проба Штернберга вполне устроила. Руководству студии, которое высказало пожелание занять в роли певицы обязательно актрису с именем, он тут же объявил неожиданный ультиматум: или в картине будет сниматься Марлен Дитрих, или он немедленно возвращается в Голливуд. Подобный демарш воспринимался с удивлением, по поскольку «Голубой ангел» снимался на американские деньги, спорить с режиссером никто не стал.
Штернберг ни в чем не обманул Марлен. Ее роль стала расти от эпизода к эпизоду, вызывая лютую зависть и ненависть исполнителя главной роли Эмиля Янингса, почувствовавшего что с каждым днем его роль становится менее главной. Марленовская Лола-Лола пела уже не одну, а две песни. Не заметить, как актриса расцветала на съемочной площадке, как ловила каждый совет режиссера, было нельзя.
– Желания режиссера – это уже руководящая линия, и ей надо следовать, – не скрывая восторга признавалась Марлен. – Я всегда любила, когда мною руководили. И нет ничего лучше, чем знать, что от тебя хотят, будь то в жизни, в работе или в любви.
Для нее не стало человека важнее Штернберга. За Лолу-Лолу ей заплатили мизерную сумму пять тысяч долларов, в то время как Янингсу за учителя Унрата отвалили двести тысяч в той же валюте. Ну и что такого? Она же начинающая. Никакой зависти, никаких эмоций: получила то, что положено по рангу.
На съемочной площадке работала с удовольствием, с радостью. Делала столько дублей, сколько хотел Джозеф (он стал для нее уже Джозефом), никогда не выказывала претензий, малейших признаков усталости, покидала студию, когда объявляли конец смены, с чувством выполненного долга, не нарушив ни единого правила.
Это – как в спорте. Гимнастка пытается сделать на бревне «ласточку». Тренер кричит ей:
– Ну, какая же это «ласточка»?! Попка ниже спины! Это уже не «ласточка», а «ворона»!
Марлен не была вороной ни при каких обстоятельствах.
Когда съемки «Голубого ангела» были закончены и отпечатана первая копия, Штернберг вклеил после песни «Я создана для любви» кусок черной пленки.
– Что это за штукарство?! – кричал Янингс, узнав об этом.
– Зачем? – спросила Марлен Джозефа.
Он не ответил. Только загадочно улыбнулся.
На премьере после песни Марлен вспыхнули аплодисменты. Публика аплодировала ровно столько, сколько предусмотрел Штернберг.
Шансонье в канотье
Судьба будто специально готовила для нее встречи и влюбленности. Как только Марлен начала сниматься на «Парамаунте» в «Марокко», в павильоне появился французский шансонье Морис Шевалье, имя которого гремело по всему миру. Он не спускал с Марлен глаз и простоял так до конца смены.
В Голливуд его пригласила та же студия, приготовив для него сценарий музыкального фильма, съемки которого начались в павильоне с Марлен по соседству.
«Я ежедневно вижу, как она, прелестная, недосягаемая, отсутствующая и потому похожая на сомнамбулу, проходит на площадку, где проводятся пробные съемки. Я провожаю ее взглядом, тонкие, длинные ноги, полные, как раз в меру, бедра, великолепная грудь. А лицо! А глаза!» – написал Морис в дневнике. Но все не находил способа приблизиться к неприступной.
Сделал другой ход – познакомился с ее партнером по «Марокко» Гарри Купером. Нашел, что он похож на не умеющую говорить борзую, что вывели на прогулку. О Марлен – ни слова. Был так молчалив, что Морису показалось: они обменялись едва ли двадцатью словами, хотя вроде бы симпатизировали друг другу. Как товарищи по несчастью?
Морис все же решился и однажды в ресторане подошел к Марлен и сказал ей о восторге, что вызвали ее работы в кино, в ответ получил приглашение занять место за ее столом. С того дня они в перерывах вместе пили чаи, говорили о Франции, к которой Марлен оставалась неравнодушной. Почти ежедневно вместе ужинали.
«Она – чудесный товарищ, – записал Морис в том же дневнике, – остроумна, даже блистательна, и при этом трогательно внимательна, надо признать: подруга столь же нежная, сколь привлекательная».
А дальше события развивались с молниеносной быстротой. Об их отношениях на студии пошли разговоры. Они тут же дошли до Парижа, и супруга Шевалье не медля появилась на «Парамаунте».
«Марлен считает, что нашу дружбу надо прекратить, раз она вызывает осложнения, – записал Морис. – Но я не могу больше жить без того, что принесло мне счастье».
Разговор с супругой, выяснение отношений и развод.
Съемки Мориса подошли к концу. Марлен, ненавидя прощания, упростила их до минимума: никогда не ходила на перроны вокзалов, в аэропорты, на пристани, не вынося клятвенных слов расставания. Заменила их одним – «встретимся». Обходилась, как она говорила, «без мишуры откровений».
Закончив съемки, Морис помахал Марлен с балкона своим вечным канотье и отбыл в Париж, убедившись, что счастье неповторимо…